— Неужли-то в самом деле! — вскричал с радостью Садко. — Да где же они?

— Не так чтоб очень далеко отсюда, а в таком захолустье, что зги не видно… Вот стали говорить… Тс, тише, тише, батюшка, дай послушаю! — шепнула старуха, наклонясь одним ухом к столу. — Вот что! — продолжала она, помолчав несколько времени. — Так они не к печенегам норовят, а пробираются в Византию. Постой-ка, постой!.. Никак, они называют друг друга по именам… Да, да, она зовет его Всеславом, а он ее — Надеждою.

— Так точно, это они! — вскричал Садко, вскочив со скамьи. — Ну, Вахрамеевна, не чаял я от тебя такой удали!

— Да это что за диво, — прервала старуха. — Не велико дело, что я их вижу и слышу их речи: ведь они еще до реки Буга не добрались и водицы из него не хлебнули[73]. Хвали мое досужество тогда, как я поставлю их перед тобой, как лист перед травой. Послушай, батюшка, откладывать нечего: ступай за ратными людьми да приведи их скорей сюда, а уж отвести беглецам глаза и обморочить их — мое дело. Поплутают, поплутают, да сами придут ко мне в гости.

— Как, бабушка, сюда к тебе?

— Да, дитятко.

— Как же ты это сделаешь?

— Не твое дело, кормилец. Отправляйся скорей за ратными людьми… Да вот, никак, и дождь унялся? Ступай же батюшка, ступай! А мне пора за дело приниматься: немало еще возни-то будет.

— Смотри же, Вахрамеевна, — сказал Садко, выходя и избы, — и ты торопись; я мигом сбегаю в Берестово. Там теперь с мечником Фрелатом человек двадцать варягов. Мы как раз нагрянем к тебе в гости.

Старуха, выпроводив из избы Садко, остановилась у дверей. Казалось, гроза вовсе миновала, дождь уже не шел; облака редели; но вдали, на западе, клубились черные тучи и сверкала молния. Когда Садко, спустясь прежнею дорогою с утеса, исчез за деревьями, старуха вошла опять в сени и, пройдя задними дверями на узенький дворик, остановилась подле забора: он отделял от двора небольшой огород, разведенный на уступе горы, описанном нами в начале этой главы. Около часу простояла она на одном месте в глубоком раздумье, и по временам на отвратительном лице ее изображалось что-то похожее на страх и беспокойство, она покачивала головою и бормотала про себя:

— Ну, если он проведает?.. Ахти мне!.. Худо будет!.. Он барин большой: легко ль, стремянный великокняжеский… А две лисьи шубы?.. Да ведь и он — беда!.. Размечет он по чистому полю мои косточки… Праху моего не останется!.. А деньги-то, деньги-то!.. Э, так и быть: авось не узнает, а узнает, так авось отбожусь… Да уж не оставить ли мне их там?.. Нет, нет, пожалуй, оттуда и тягу дадут. Запру их в светелку — так это будет вернее.

Старуха отворила калитку и вошла в огород. В одном углу его стоял шалаш, коего вход был завален хворостом.

— Выходите, детушки! — сказала ласковым голосом Вахрамеевна, оттаскивая к стороне хворост. — Мой гость ушел, ступайте опять в вашу светелку.

Всеслав и Надежда вышли из шалаша.

— Кто у тебя был, бабушка? — спросил юноша.

— Так, батюшка, один старичок с ближнего пчельника приходил, кой о чем посоветоваться.

— Один?.. Кто ж у тебя так шумел в избушке?

— Никто, родимый. Вишь на дворе какая погода!.. Гром постукивал, да ветер гудел, а тебе и невесть что показалось. Э, да не на долго же приутихло, — продолжала старуха, поглядывая кверху. — Смотри-ка, от Киева какие тучи напирают… Ах ты, пташечка моя белокрылая, сердечная моя эк тебя в шалаше-то промочило! Да и тебе, кормилец, досталось… Ступайте же скорей в светелку да обсушитесь.

— Ах, мой милый друг, — шепнула Надежда, — какое страшное лицо у этой старухи! Речи ее приветливы, но взгляд… О, если б мы могли уйти скорей отсюда к батюшке!.. Как сердце мое замирает!..

— Боярин, боярин, где ты? — раздалось близ избушки.

— Это голос Торопа! — вскричал Всеслав.

И старинный наш знакомый, Торопка Голован, вбежал на огород.

— Насилу-то я вас отыскал! — сказал он, запыхавшись. — Скорей, скорей: за вами погоня, сюда идут!

Надежда побледнела, а рука Всеслава опустилась невольно на рукоятку его меча.

— От двадцати один не отобьешься, — сказал Тороп, заметив это движение. — Благо еще время есть, побежим скорей к Аскольдовой могиле, там, на Днепре, мой боярин дожидается вас в лодке. А, ты здесь, хозяюшка?.. Постой, куда, моя лебедка? — продолжал Тороп, схватив старуху одною рукой и развязывая другою свой пояс. — Чего доброго — ты, пожалуй, выйдешь навстречу к своим званым гостям, так лучше… Да полно, полно, моя красавица, не прячь свои руки белые, не загорят.

— Что ты делаешь? — вскричал Всеслав.

— А вот свяжу только ей руки, да ноги, заткну рот и впихну в этот шалаш.

— Зачем?

— Вестимо, лучше бы было ее повесить, да нам некогда; а жаль: осин-то здесь вдоволь. Да полно рваться, ведьма проклятая! — прибавил Голован, ударив кулаком старуху.

— Но что она тебе сделала?

— Эх, не мешай, молодец! — прервал Тороп, завязывая платком рот старухи. — Иль не видишь: ведьма-ведьма, а небось словечка не вымолвит. То-то же: знает кошка, чье мясо съела! Она хотела вас выдать руками.

— Возможно ли?

— Знаешь ли, кто у нее был в гостях? Садко, любимый слуга ключника Вышаты… Да вот дорогою я все вам расскажу. Помоги-ка мне втолкнуть ее в шалаш да закидать хворостом… Вот так!.. Пока ее станут искать, а мы будем уж далеко. Ну, теперь в дорогу! Да только смотрите не отставайте от меня.

Тороп и Всеслав с Надеждою, спустясь в овраг, пошли скорыми шагами к Днепру. Меж тем небеса снова помрачились; густые слои черных туч, застилая друг друга, расширялись медленно по небосклону. Мало-помалу исчезал дневной свет, и вдруг грозные, зловещие сумерки спустились на крутые берега Днепра. Дождь еще не шел, ветер молчал, но волны на реке вздымались все выше и выше, с воем катились одна за другою, выплескивались на берег и, шипя как змеи, рассыпались пеною по гладкому песку.

— Вот уж близехонько! — сказал Тороп, прервав свое долгое молчание. — Ну, жутко нам на Днепре будет, да делать нечего! Пойдем потише, боярин: вишь, как твоя невеста-то уморилась! Дай ей вздохнуть, а я меж тем расскажу тебе, как проведал об измене этой старой ведьмы… Я шел к вам от моего боярина; вот, как я поравнялся с пчельником, послышалось мне, что за плетнем, под навесом, кто-то крупно разговаривает. Я ближе, а говор все громче. «Кому бы, — подумал я, — в пчельнике живет один старик? Дай погляжу». Подошел. Смотрю в щель — ахти: человек двадцать варягов, мечник Фрелаф, челядинец княжеский Садко и задушевный твой друг Стемид! Я прилег наземь, приложил ухо к плетню. Слышу: спорят так, что хоть врукопашную. Стемид говорит: «Переждем грозу под навесом», а Фрелаф ревет: «Чего дожидаться, иль не слышите, — Садко божится, что мы неотменно их захватим». — «Да что вы верите этому сычу одноглазому! — закричал Стемид. — Ну статочное ли дело, чтоб они стали держаться близ Киева?» Вот уродина Садко и захрюкал как боров: «Эй, молодцы, не зевайте! Уж я вам говорю — попались зверьки в ловушку. Вахрамеевна на ветер словечка не вымолвит, и давеча, как я у нее был, так нагляделся и наслушался таких страстей, что у меня и теперь еще волосы порядком не прилягут; она обещала мне выдать их руками». Вот Стемид заговорил что-то еще, а я вскочил да бегом; прибежал в избушку — пустехонька! Один черный кот мяучит в сенях, да сова попрыгивает на насести. «Уж не она ли это, проклятая, обернулась совою? — подумал я. — Чего доброго!..» Глядь в светелку — вас нет; так меня варом и обдало! Я на огород… ну, да остальное вы сами знаете. Теперь, чай, ищут ее по всем углам. Пускай себе пошарят хорошенько, а не найдут, так авось и назад вернутся… Постойте-ка, да вот никак и место Угорское!.. Эка темнеть, подумаешь — словно в сумерки!.. А Днепр-то, кормилец, как расходился, так ревмя и ревет!