Незнакомый не говорил ни слова. Все члены его трепетали, волосы стояли дыбом.

— Молчи! — сказал он наконец, заскрежетав зубами. — Бессмысленный, проклинай не меня, а неумолимую злодейку судьбу мою! О, Варяжко, сбылись слова твои — твой Бог победил!

— Сюда, сюда, ребята! — загремел голос Фрелафа.

— Надежда, — вскричал Всеслав, — скорей, скорей, к Днепру!..

— Прочь! — прервал незнакомый, отталкивая Всеслава.

Он схватил в свои объятия бездушный труп Стемида, сбежал с утеса и вскочил в лодку, в которой дожидался его Тороп. Как стрела, полетел челнок вниз по течению Днепра, зарылся в волнах и пропал из глаз Всеслава и Надежды. Погруженные в какое-то бесчувственное оцепенение, они стояли на краю утеса, там, где он, опускаясь прямой стеной до самой реки, исчезал в глубине бездонного омута.

— Вот они! — раздались шагах в двадцати от них громкие голоса.

— Итак, нет спасенья! — сказал Всеслав, глядя с отчаянием на свою невесту. — Еще несколько мгновений…

— И никто уже не разлучит нас! — прервала Надежда. — Всеслав, — продолжала девушка твердым голосом, — мы обвенчаны с тобою там, на Небесах! И вот, — промолвила она, указывая на крутящуюся под ногами их пучину, — вот наше брачное ложе! Лучше смерть, чем позор и разлука с тобою!

— Да, Надежда, да, лучше смерть!.. Но, может быть… Господь поможет нам…

— Всеслав, супруг мой, — шепнула Надежда, обвив крепко своими руками юношу, — поспешим — они идут!

— Сдавайся, разбойник! — заревел Фрелаф. — Хватайте его, братцы!

Всеслав и Надежда бросились с утеса. Волны Днепра расступились, закипели, слились опять — и хладнокровно, венчальным своим покровом тихо прикрыли новобрачных. Чрез минуту поверх воды забелелось платье Надежды; придерживая ее одною рукою, Всеслав боролся с волнами. Вдруг загудел ужасный вихрь, помчался вдоль реки, взрыл песок со дна глубокого Днепра; волны, как горы, заходили от одного берега к другому. Вот что-то похожее на тихий вопль слилось с воем ветра, еще что-то при свете молнии мелькнуло посреди реки — и все исчезло…

Давно уже первопрестольный град Киев как животворное солнце проливал источники света на всю землю Русскую. На развалинах языческих капищ возвышались храмы истинного Бога, и на том месте, где некогда пострадали святые мученики Феодор и Иоанн, искусные зодчий, призванные из Византии, воздвигали соборную церковь, во имя Пресвятой Божией Матери. Прошло уже много лет с того великого дня, в который, по словам летописца, земля и небо ликовали; когда великий князь Русский — сей Владимир, некогда кровожадный, буйный язычник, а теперь кроткий, исполненный любви и милосердия христианин, достойно нареченный Равноапостольным, — явился на берегу Днепра и, окруженный собором греческих священников, смотрел с умилением на толпы киевлян, которые, подвигнутые примером своего государя, спешили вступить в реку для принятия святого крещения; когда, устремив свой взор на небеса, в восторге и радости сердца, он воскликнул: «Творец неба и земли, благослови этих новых чад твоих!»

Спустя года два после войны с хорватами и набега печенежского, знаменитого в наших народных преданиях единоборством и победою русского богатыря Чурилы Пленковича, в то время как древняя Русь наслаждалась под сенью мощной и самодержавной десницы единого владыки всеобщим миром и спокойствием, — в одно жаркое летнее утро большая косная лодка с распущенным парусом плавно и тихо, как гордый лебедь, подымалась вверх против течения широкого Днепра; она наполнена была воинами. На корме, поодаль от других, стоял, опираясь на широкий меч, по-видимому, сильный и могучий витязь средних лет. Солнечные лучи играли на его богатырском доспехе и осыпали искрами стальной остроконечный шелом, без всяких украшений, но светлый и блестящий, как ясные очи витязя, с любовью устремленные на высокие терема и бойницы великого Киева. На противоположном конце лодки сидел молодой человек лет тридцати двух. Легкий ветерок взвевал его распущенные по плечам кудри и, пробегая по струнам ручной арфы, которая лежала на его коленях, извлекал из них от времени единообразные, но стройные и согласные звуки. Его голубые глаза, исполненные какой-то задумчивой радости, не останавливались на высоких холмах киевских: он смотрел вперед, и казалось, нетерпеливый и жадный взор его пожирал неизмеримое пространство, отделяющее знойное небо южной России от суровых и хладных небес угрюмой Скандинавии. Близ него сидели два воина: один седой как лунь, другой — в самой поре и цвете лет.

— А что, Простен, — сказал вполголоса старый воин, обращаясь к своему соседу, — тебе как не знать: ведь наш воевода Илья тебя жалует, чай, он тебе сказывал, куда его посылают? Уж не в Великий ли Новгород?

— Нет, брат Лют, не отгадал, — поближе, в Муром.

— На его родину?

— Да. Ведь он родом из села Карачарова; близехонько от Мурома.

— А ради чего нас туда отправляют?

— Да так, поохотиться в муромском лесе. Говорят, в нем много волков развелось.

— Волков?

— Ну да, волков; вот этих, что на двух ногах ходят да шапки носят.

— А, понимаю!

— Пуще всего ему наказано изловить одного соловья, который свищет так, что сыр бор преклоняется и лист с деревьев осыпается.

— Эх, полно, Простен, говори толком!

— Так слушай же. Ты, чай, помнишь верховного жреца Перуна?

— Богомила? Как не помнить.

— Ну вот, как по милости Божией и государя великого князя мы все очнулись да принялись жечь и бросать в воду этих деревянных болванов, которых, в слепоте нашей, величали прежде богами, — верховный жрец Перуна, Богомил, видя беду неминучую, дал тягу. Сначала убежал он к северянам; стал мутить народ и уговаривать, чтоб никто не принимал веры греческой. Оттуда его скоро выжили. Он бросился в муромские леса, засел там в какой-то трущобе да и начал опять соблазнять народ. Ведь он такой краснобай, что хоть кого с пути собьет; его и Соловьем-то за то прозвали. Говорят, он выстроил себе избушку на семи дубах и пропустил слух, что его никто взять не может затем, что он одним свистом людей убивает. А вот посмотрим, как-то он отсвищется от нашего молодца Ильи!

— Так вот зачем мы едем? — сказал второй воин. — Ну, а этот чужеземный певун-то, — продолжал он, указывая на молодого человека, который сидел на носу лодки, — ради чего едет с нами?

— Это варяжский баян Фенкал. Его государь великий князь отпустил на родину. Мы доставим его до Мурома, оттуда довезут до Великого Новгорода, а там уж рукой подать — и сам дойдет до дому.

— А как ты думаешь, Простен, скоро ли мы вернемся опять в Киев?

— Навряд скоро. Маленько нас послано, любезный! Ведь у этого Соловья-разбойника, говорят, шайка пребольшущая: так не вдруг с нею справишься.

— Что ты, Простен! А Илья-то на что? Да на него одного пятисот разбойников мало. Поглядел бы ты, как он в последней битве с печенегами поработал на ратном поле. А уж была работка! Особливо один какой-то долговязый печенег — полно, не выше ли его ростом, уж так нам надоел, что и сказать нельзя. Нет-нет да как учнет хватать бердышем, так наших варом и поварит. Где ни махнет — лица улицею! Рядышком с ним бился слуга, что ль, его иль товарищ, не знаю, — детина приземистый, небольшой, голова только с пивной котел; ну вот ни дать ни взять, как этот гусляр и сказочник — помнишь, что был слугою у жреца Богомила?