помолчав, добавил, что он очень хотел был видеть, как это Петр Панин будет сменять Румянцева, если Никите, его брату, Румянцев вот так нужен — позарез! И что? — спросил Иван. А то, сказал Семен, что Петру Панину поэтому еще одно письмо отправлено, кроме рескрипта — братово письмо, Никитово. Вот так, гордо сказал Семен, одно от Катрин, а второе от нас — и оба ему, пусть выбирает. Я, продолжал Семен, и ты со мной, затем туда и приходили, это я про Кузьму и трактир, чтобы он нам там сказал, пошло наше письмо или нет, не остерегся ли Сажин. И Кузьма сказал: не остерегся, взял ваше письмо! А Сажин, чтобы ты и это тоже знал, это командир «Курьера». «Курьер» тоже двухмачтовый и на шестнадцать рыл. Знаю, сказал Иван. Вот и хорошо, сказал Семен, улыбаясь, потому что ты теперь знаешь еще вот что: что мы от тебя ничего не скрываем. Мы же, продолжал он, знаем, что ты к ней не побежишь и нас не выдашь, ты наш человек, Иван, и когда наше дело выгорит, а их прогорит, мы тебя не забудем — и будет у тебя все то, чего ты хочешь. А чего я хочу? — спросил Иван. Ладно, ладно, со смехом перебил его Семен, не придирайся к словам, да и уже поздно, а тебе еще нужно успеть хорошо отдохнуть, а то вдруг тебе завтра с самого утра нужно будет срочно скакать в Померанию или совсем в Шлиссельбург. Ступай, ступай, и засмеялся.

И Иван ушел к себе. И там лег и лежал без сна, потому что сон не брал, думал о всяком разном. Но больше, конечно, об Анюте и, привязалась же, о фрау Марте. А после опять об Анюте! После о Великих Лапах, как они сидят с Семеном, выпивают, и вдруг вбегает Базыль, голова разбита, и кричит: «Хвацкий во дворе! Хвацкий!» Они сразу вскакивают, выхватывают сабли и вбегают в сени! А там темно, дым, кашель, дышать нечем!..

И Иван проснулся. Было уже утро, даже уже довольно позднее. Иван сел на софе, взял колокольчик, побренчал. Пришел Степан. Иван велел докладывать, и Степан доложил, что господин майор Губин уехал по срочным делам, и их высокопревосходительство тоже уехали и тоже срочно, а вам, ваше благородие, велели их ждать. А так все хорошо? — спросил Иван. Все, ваше благородие, сказал Степан. А что с измайловским полком — спросил Иван. Степан сразу помрачнел и сказал (понятно, что с чужого голоса), что вот до чего доходит дело, когда подлому народу дают много воли. Дело говори, велел Иван. Тогда Степан сказал, что дела там как раз никакого и не было, а было одно воровское озорство, а именно: они перепились как свиньи и пошли будить царицу. И разбудили! Зачем, спросил Иван. Так спьяну же, опять сказал Степан, пьяные они тогда все были. Сколько они уже пили без просыпу? И вот допились! А тут еще у них в казармах кто-то пустил слух, что-де убили государыню и цесаревича тоже. Или идут убить! Вот они и собрались всем скопом, и повалили к царском дворцу. И привалили. А дальше что? — спросил Иван, потому что Степан замолчал. А дальше, нехотя сказал Степан, мужичье они все сиволапое, вот кто, а никакая не гвардия! Пришли под окна, начали орать, где, мол, наша заступница и где ее дитя, а то они обеспокоились. Ну и куда деваться? Собралась она, облачилась и вышла к ним показаться с балкона. И даже сказала им речь. Но им уже и этого стало мало! Им, кричали, покажи Павла Петровича. Тогда и его облачили, и его к ней на балкон. Он тоже жив, они это увидели, ну и конец театру. Пора знать честь! И их стали просить расходиться, возвращаться нести службу. Но они же пьяные как свиньи, и они же подлой крови, мужичье они вчерашнее, поэтому они еще долго куражились, и она даже изволила спуститься к ним под окна, и цесаревич с ней, и они их там внизу опять благодарили, а после даже пошли провожать и уже только с полдороги вернулись. Вот как полночи эти кончились. А что вторые полночи, спросил Иван, тоже, что ли, что-то у них было? Да уже почти что ничего, сказал Степан. Только еще сменили караулы по всему дворцу, а где их и удвоили. Боялись, что ли, что они опять придут? — спросил Иван. Да нет, сказал Степан, про них уже и разговора не было. А уже только про него: чтобы он к ней не прошел, вот что. Кто он — спросил Иван. Как кто, удивился Степан, ее бывший супруг, кто же еще. И усмехнулся. Супруг, переспросил Иван, так он же арестован! Может, и так, сказал Степан, и даже точно так. Но все равно простой народ болтает, что его вчера в трактире видели. Он пил водку с матросами, курил табак и кричал, что он внук Петра Великого и этой дуре еще косы выдерет! Простите, ваше благородие, тут же сказал Степан, но это не я придумал, а это они так болтают — что она дура и ей косы. И все равно, сказал Иван, надо полегче! Но тут же не утерпел и спросил, в каком трактире это было. Так вот в том-то и беда, ваше благородие, нехорошо улыбаясь, ответил Степан, что это многие люди такое болтают, потому что многие его там видели. Вот только одни видели его на Охте, другие на Васильевском, третьи в Адмиралтейской части, а кто и в совсем других местах. Но все божатся, что они не врут. И еще говорят: а если он не там, тогда где он? Пусть, говорят, тогда его супруга нам сама про это скажет! А она молчит. Так, может, и она тоже ничего об этом не знает, говорят. Потому что ведь как оно было? Вы же сами это видели, что когда он от себя, из Ораниенбаума, приехал, его в Петергофе возле правого флигеля сразу схватили, посадили в карету — и он сразу пропал. Ну, это мы-то с вами знаем, куда он пропал, но ведь народ не знает. Да и зачем народу правда? Народу нужны басни! И вот басня уже есть: уже болтают, что из той кареты он сбежал. Верный солдат, говорят, его выпустил, солдат на запятках стоял, а после открыл дверцу, и государь из кареты и выскочил. Иван поморщился, сказал: какая