скажу: не много. И все по закону. То есть ничего такого злодейского мы с тобой замышлять не собираемся. Ты просто будешь при мне состоять, и, может, совсем недолго. И за это время я, может, тебя только раз и отправлю сам знаешь куда с письмом. Или, может, тебе нужно будет кого-нибудь сопроводить туда же.

— В Померанию? — спросил Иван.

— Э! — сказал Никита Иванович. — Экий ты горячий, голубчик. Да этакую честь еще заслужить надобно. И за такое дело тебе графское достоинство причиталось бы. А тут… — И тут Никита Иванович задумался. Или просто сделал такой вид. Потом сказал: — А тут разве что скажешь наперед! Тут, голубчик, так все перепутано… Тут же даже кто царь, неизвестно!

— Как неизвестно?! — сказал Иван.

— А кто? — спросил Никита Иванович. — Скажи мне, олуху! Я же не знаю! Петр Федорович как в своем отречении написал? Ты когда-нибудь какие-нибудь завещания или даже просто дарственные видел? Так вот там, голубчик, пусть хоть какую захудалую деревеньку, пусть хоть даже корчму какую, обязательно кому-нибудь да завещают. Или дарят. А здесь великую державу, представляешь? И он написал: «Отрицаюсь. На весь свой век. От правительства». А в чью пользу? Это не указано. Но ведь если не указано, то, значит, в силу юридических обычаев, в пользу законного наследника. А кто здесь законный наследник? Не слышу!

И Иван, помолчавши, сказал:

— Павел Петрович. Цесаревич.

Никита Иванович едва заметно улыбнулся и сказал:

— Верно. — После еще сказал: — Чего ты такой белый? Ты это так за правду побелел? Или так робеешь? — Иван опять молчал, и он тогда добавил: — А если робеешь, тогда уходи.

— Как это?! — спросил Иван.

— А очень просто, — сказал Никита Иванович. — Я никого не неволю. Иди, иди! — сказал он, улыбаясь. — И там чего тебе робеть? Там государыня, которую ты спас вместе с Алешкой Орловым, как же она это забудет! А то, что ты в Измайловской слободе солдата приколол, так, скажи, бес попутал. Да и тот солдат жив остался, он сейчас лежит в лазарете и всем говорит, что ты не виноват, потому что он первым на тебя накинулся. Он, говорит, хотел тебя убить, заколоть штыком насмерть, а ты только отбивался, и поэтому…

— Нет! — громко сказал Иван. — Нет!

— Что «нет?» — тихо спросил Никита Иванович.

— А то, — сказал Иван уже не громко, — что мы уже сказали с вами: по рукам. И пусть так оно и будет!

Никита Иванович насторожился, свел брови и опять, как в самом начале, стал долго и очень внимательно смотреть на Ивана. Потом тихо сказал:

— А зачем тебе это?

— Как зачем? — сказал Иван. — Мы же уже договорились, чего теперь пятиться?

— Ну, мало ли! — сказал Никита Иванович. — Можно и не пятиться, а просто передумать. Вот твой дядя, как я слышал, несколько раз передумывал. То за одних стоял, то за других. То за Станислава, то за Августа!

— Так ведь он так сам решал! — сказал Иван. — А не потому, что робел. — Подумал и еще сказал: — У него такая натура была — переменчивая.

— А у тебя?

Иван молчал.

— Ладно! — сказал Никита Иванович. — Тогда вот как: обманул тебя тогда Орлов, я знаю. А если бы не обманул, тогда что?

— Убили бы они меня, — сказал Иван. — Я же тогда погорячился и без пистолетов к ним выскочил. А их четверо, и с пистолетами. Со всех сторон! И что бы я ними сделал?

— Значит, какой получается вывод? — спросил Никита Иванович.

— Горячиться нельзя!

— Вот и чудесно! — весело сказал Никита Иванович. — Так что ступай пока и отдыхай, а после Семен скажет, что вам дальше делать. И это, может, только к самой ночи будет нужно, а то и вообще завтра утром. А ты еще, поди, и не обедал, голубчик. А обед у нас сегодня знатный!

Тут Никита Иванович даже привстал за столом. Значит, разговор совсем закончился. Иван тоже встал, поклонился, развернулся через левое плечо и вышел.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

«Как скажешь, так и будет»

А дальше было просто, скучно и даже немного обидно. Это потому что никто Ивану ничего не объяснял, даже Семен. Но Иван, конечно, не сразу стал Семена расспрашивать. Вначале он вернулся в бильярдную, а там, кроме Семена, был еще Степан. Как только Иван вошел туда, Семен сразу отложил кий и сказал, что они его уже давно ждут, пора обедать. И Степан повел их в столовую.

Обед был и вправду знатный: поросенок был, гомары, индейский петух и еще много всякого другого, только одних супов целых три. А для питья был херес, доброе испанское вино, и хиосское было, это уже греческое, и обычное венгерское, и еще много чего другого. Но Семен сказал, что им, на службе, лучше не мешать, и они пили почти одну только белую, хлебную. Иван было сказал:

— На службе! Так она, может, еще только завтра начнется.

И это он так сказал не потому, что ему очень хотелось хересу или мадеры, а просто думал так разговорить Семена. Но Семен на это только как-то неопределенно пожал плечами, сказал, что, мол, возможно, так оно и есть, но все-таки лучше пока не горячиться. Опять горячиться, подумал Иван, далось им это горячение, и первым больше уже не заговаривал. Зато Семен опять стал рассказывать о своей тамбовской деревне. Правда, он теперь рассказывал о ней совсем не так, как раньше. Он же теперь говорил о том, как, если это ему вдруг удастся, он прикупит лесу, как поставит мельницу, как заведет новых лошадей, собак. И как, может, даже женится, потому что, говорил он, усмехаясь, это раньше на него так смотрели, а теперь будут смотреть совсем не так! И еще много чего подобного говорил тогда Семен, и Ивану было ясно, что это Семен говорит ему для того, чтобы Иван понял, как славно они заживут, если все у них здесь сейчас сладится. Но почему сладится, из-за чего, Семен на это даже не намекал. Как будто это само собой на них вдруг свалится. Так они сидели, может, с час, больше Иван не выдержал — и сказал прямо:

— Я у него спросил о том о сем, — и Иван кивнул на дверь, — а он ничего не ответил.

— О чем? — спросил Семен.

— О том, что ты мне говорил. О том, что он задумал.

Последние слова Иван сказал совсем негромко.

— Ну и правильно, — сказал Семен тоже вполголоса. — И тебе так даже