Незадолго до праздника летнего солнцестояния в Лондоне ввели комендантский час — хватило одного лишь подозрения в том, что к этому дню готовится новый бунт. Стремясь предотвратить дальнейшие выступления, Тайный совет приказал до Нового года закрыть театры и иные места общественных увеселений, такие, как медвежьи потехи и боулинги. Мировым судьям Мидлсекса и Суррея, графств-спутников Лондона, было приказано координировать патрулирование улиц с мэром города и его старейшинами[684]. Еще в одном письме к Бёрли Уэбб предупреждал, что возможны вспышки расовой и этнической напряженности в связи с наплывом в столицу мигрантов, которых гнали в Лондон исключительно экономические причины. В качестве примера он привел голландцев-кальвинистов, которые недавно стали приезжать в Лондон и открывать здесь лавки, хотя им никто уже не мешал заниматься ремеслом и исповедовать свою религию на родине[685]. Слова Уэбба резонировали с многолетним недовольством английских купцов деятельностью иммигрантов второго поколения — детей французских гугенотов, осевших в Англии после Варфоломеевской ночи 1572 года. Их родители с радостью влились в английское общество, но вот сами они чувствовали себя французами и взяли за правило в делах ущемлять исконных англичан. Пройдя обучение ремеслу и получив статус свободных граждан Лондона, они набирали себе в ученики исключительно французов и продавали по низким ценам товары, которые закупали во Франции у родственников. Англичане теряли рабочие места, рынок, но этим дело не кончилось: новые лондонцы начали вкладывать средства в жилую недвижимость, отчего стоимость ее в городе поднялась. Для получения максимальной прибыли они делили помещение в купленных домах на квартиры и сдавали их в аренду[686].

Полтора месяца спустя на августовской жаре разразилась эпидемия чумы. Заболевшие тихо умирали один за другим на фоне того, как наконец с фронта начали возвращаться больные и раненые солдаты. Толпы их переправлялись на английские берега из Нормандии и Бретани, а после тянулись в столицу, большинство без гроша в кармане — положенное им жалованье так и не выплатили. В Лондоне ветераны шатались по улицам в отчаянных поисках работы или милостыни, распространяя нажитые ими во Франции заболевания. К этой новой проблеме ни королева, ни ее советники оказались совершенно не готовы[687].

Лето сменилось осенью, жара спала, и Тайный совет вынес запрет уволенным военнослужащим пересекать черту Лондона и отменил торжества по случаю инаугурации нового лорд-мэра. Елизавета не так сильно страдала ипохондрией, как ее отец, но заразных болезней боялась не меньше: вокруг королевского двор в радиусе на три с лишним километра установили санитарный кордон. Внутрь пускали только советников, их секретарей и ограниченное число слуг самой королевы, даже если она сама находилась в это время в Лондоне или, по традиции, уезжала в провинцию. Любое иное лицо за попытку проникновения могли арестовать[688]. Королевские прокламации зачитывались герольдами в Чипсайде и у ворот Уайтхолла, центральные вестминстерские суды были закрыты, а судьям приказано было рассматривать только наиболее важные дела, и делать это в замке Хертфорд в 25 километрах к северу от города[689].

На какое-то время эти меры помогли: эпидемию удалось взять под контроль, количество смертей упало до тридцати в неделю. Следующей весной, однако, жара вернулась, а вместе с ней и чума — Лондон стал рассадником инфекций. Елизавета настояла на выдаче особых распоряжений по случаю чумы: в домах, где болезнь оставила свой след, объявлялся карантин, а ворота и двери четко отмечались красными крестами. По указу Тайного совета театры снова закрыли — на этот раз на год и три месяца. Представления, за исключением устраиваемых по особой монаршей воле, можно было играть не ближе чем в радиусе одиннадцати (позже восьми) километров от собора Святого Павла, и то при условии, что зараза не бушевала в окрестностях[690].

В парламенте между тем громко заявили о тяготах ветеранов, и Елизавете для снижения напряженности пришлось нехотя пойти на выплату временного пособия наиболее пострадавшим из них. Размер пособия составил примерно два шиллинга в неделю, чего едва хватило бы на хлеб и кусочек сыра. Если же здоровье не позволяло ветерану лично явиться за выплатой, то он имел право послать доверенных. Но получить свои причитающиеся можно было только по месту рождения — сделано это было затем, чтобы в Лондоне осталось поменьше отставных солдат и моряков[691]. Мера оказалась эффективной, но подспудная напряженность в обществе никуда не делась. В апреле — мае обстановка снова накалилась. По городу стали бродить группы молодых незанятых людей, грозивших расправой иммигрантам. Вечерами под покровом темноты они раздавали листовки прохожим или прибивали отпечатанные «плакаты» на угловых уличных столбах. Эти агитки, называемые властями «крамолами», были исписаны ксенофобными виршами и лозунгами, направленными против иммигрантов, обвиняя их во всех бедах общества — от нищеты до спада экономики. На некоторых листках мигранты даже изображались повешенными — с петлями на шеях и с дергающимися ногами[692]. В памяти вставали события Черного майского дня, случившегося в самом начале правления Генриха VIII. Тогда на волне схожих ксенофобных настроений тысяча молодых учеников-подмастерьев, урожденных англичан, устроила уличные беспорядки. Вооруженные дубинами, они врывались в дома и на склады в иммигрантских районах. Главной их мишенью стали ненавистные ростовщики из Ломбардии, с севера Италии. В конце концов, как известно, к порядку их призвал Томас Мор, на тот момент младший шериф Лондона. Если верить лондонским летописцам, лишь благодаря его красноречию и удалось избежать худшего[693].

Лето 1593 года выдалось самым жарким и сухим в XVI веке. В одном только Лондоне в тот год умерло 18 000 человек, то есть примерно десятая часть населения города. Из них примерно две трети — от чумы. Столь высокая смертность лишь верхушка айсберга: известно, что переболело, но выжило вдвое больше. В Тауэре от жары скончались несколько заключенных[694]. Состоятельные купцы закрывали лавки в столице и уезжали с семьями за город пережидать чуму. Уехала вскоре даже сама королева: взяв с собой нескольких слуг и придворных, она отправилась в Виндзорский замок, надеясь обрести спокойствие за его стенами. Но и здесь почувствовать себя в безопасности в полной мере не получилось. Узнав о том, что в цитадели от Черной смерти скончался паж младшей сестры Кейт Кэри — Филадельфии, королева пришла в ужас[695].