В то лето случилось только два бунта подмастерьев, но причиной тому были не столько эффективные действия властей, сколько страх перед чумой[696]. Бёрли и другие сановники стремились во что бы то ни стало избежать повторения событий Черного майского дня и устроили масштабные поиски авторов «крамол», но безрезультатно[697]. В это же время распорядитель празднеств сэр Эдмунд Тилни подверг серьезной цензуре черновик скандальной пьесы, получившей известность под рабочим названием «Томас Мор». Поставить ее планировалось сразу после открытия театров, а замысел принадлежал, скорее всего, драматургу или меценату, который, как бы это ни было политически нецелесообразно, симпатизировал католицизму. Естественно, что при этом в пьесе встречались злободневные и провокационные пассажи. Томас Мор выступал не просто чиновником, сумевшим успокоить бунтующих, он представал человеком намного нравственнее короля, который позже отправит его на плаху за отказ принять разрыв с Римом и противодействие монаршего желания жениться на Анне Болейн[698].

Ясно сознавая опасность новых народных выступлений, с одной стороны, и гнева королевы, известной своей решимостью, когда дело идет о защите доброго имени ее родителей, — с другой, Тинли принялся за правку. Он хорошо помнил, как всего год назад Елизавета, продемонстрировав прекрасное владение письменным итальянским, настойчиво требовала от великого герцога Тосканского Фердинандо Медичи помешать распространению первого издания книги Джироламо Поллини, монаха-доминиканца из монастыря Санта-Мария Новелла во Флоренции, содержавшей утверждения, порочащие как отца Елизаветы, так и ее мать: якобы Анна Болейн приходилась Генриху VIII родной дочерью от порочной связи с леди Елизаветой Болейн. Здесь Поллини основывался на непристойных пассажах из биографии Томаса Мора, принадлежащей перу его любимого племянника Уильяма Растелла, тайно ходившей по рукам в рукописи на протяжении нескольких лет. До нас, впрочем, дошли только фрагменты. В своем послании Елизавета с яростью набрасывается на «бесстыдную ложь и клевету». Она продолжала давить на Фердинандо, пока он не приказал сжечь все экземпляры книги Поллини[699].

Так как пьеса во многом вдохновлялась творчеством Растелла и изгнанников-католиков из Лувена и Дуэ, Тилни пришлось вычеркивать из нее упоминания уличных драк, побегов заключенных и бунтов подмастерьев. Не избежал цензуры и весьма нахальный отрывок, в котором автор прибегает к идиомам, весьма схожим с теми, что вскоре задействует Шекспир для описания сэра Джона Фальстафа: отца Елизаветы он высмеивает, представляя его обжорой днем и сластолюбцем ночью[700]. В результате пьеса лишилась остроты, от нее остался один сюжетный скелет, который решили отдать в работу литераторам, возможно надеясь когда-нибудь вернуться к постановке. Среди последних был и Уильям Шекспир: до нас дошли его исправления, сделанные по оригинальному, доцензурному тексту — редкий образец почерка драматурга. Тем не менее даже великому барду не хватило фантазии воскресить пьесу, столь радикально сокращенную до основной сюжетной линии[701].

Королева и ее поредевший двор оставались в стороне от событий. Подданные не имели возможности видеть государыню, а саму Елизавету, казалось, их страдания совершенно не трогали. На этом фоне она дошла до состояния полной беспомощности, явно утратив контроль над социально-экономическими процессами. В конце июня королева возобновила попытки борьбы с эпидемией. Она приказала в церквях читать молитвы и настояла на том, чтобы Варфоломеева ярмарка и ежегодные празднества лондонских ливрейных компаний были отменены[702]. Отмена празднеств мало что значила: богачи нашли бы себе и другие развлечения. А вот ярмарка играла важную роль в жизни простых лондонцев. Ее устраивали в середине августа за чертой города — на полях за Смитфилдом. Скачки, кроличьи бега, борьба, танцы, жонглеры, коробейники, прилавки с товарами — это было главное увеселительное мероприятие года. Мэр и старейшины настаивали: если на ярмарку не допускать лиц, контактировавших с заболевшими, ее проведение угрозы не несет. Этот аргумент королева отмела начисто. Но вот на следующий довод ей возразить было нечего. На ярмарке купцы и предприниматели продают товар оптом, а без этого, утверждал мэр, городские суконщики разорятся. На стороне градоначальника выступил Бёрли, стремившийся не допустить банкротств. Наконец королева уступила, и ярмарку разрешено было проводить, но только в сильно усеченном формате[703].

Вскоре Елизавета пережила несколько приступов глубокой депрессии. Худший период эпидемии совпал с внезапным решением Генриха IV обратиться в католичество. Бог, решила Елизавета, обрушил язву на Англию и Северную Францию, дабы покарать короля за вероотступничество, а ее — за потворство ему. Твердо приняв за истину столь мрачную интерпретацию событий, королева на несколько месяцев погрузилась в тяжелую «меланхолию»[704]. Она была настолько верна тем принципам, которые легли в основу отречения ее отца от Рима, что вероломство французского короля восприняла как измену самому Богу, а Генрих стал для нее «против естества посланным братом». В обычае христианских правителей было именовать друг друга сестрами и братьями, и Елизавета, на протяжении лета обрушиваясь на Генриха, подчеркивала, что отныне и впредь будет считать себя сестрой «брата-бастарда». Эта специально подобранная реплика несла в себе целый калейдоскоп смыслов, резонирующих с непростым детством королевы, ее враждой с единокровной сестрой Марией, не раз величавшей Анну Болейн грязной шлюхой[705].