Видя, что требования продавать масло и рыбу по тем же низким ценам, что они продаются королеве, остаются без внимания властей, отряды подмастерьев в июне дважды врывались на рынки в Саутуарке и забирали с прилавков все, что им приглянулось. В Чипсайде и Лиденхолле низвергли позорные столбы, а мэра угрожали убить. Был же этим мэром не кто иной, как Джон Спенсер, тот самый, который в 1584 году, будучи шерифом, арестовал любимых музыкантов Елизаветы, за что по ее указанию подвергся позорному разносу на Тайном совете. Когда снова вернулась жара и повысился градус общественных настроений, Спенсер в ужасе осознал: ситуация, как никогда почти что за целый век, близка к повторению событий Черного майского дня. Вечером воскресенья 29 июня в сторону Тауэр-Хилла выдвинулась толпа численностью, по некоторым данным, в несколько тысяч человек. Выступавших подбадривали звуки трубы, на которой играл один из ветеранов войны. Сперва планировалось вооружиться в близлежащих оружейных лавках, а после — разграбить дома богатых торговцев, особенно иностранных, и повесить мэра Спенсера на виселице, которую мятежники уже установили перед его роскошным домом в Бишопсгейте[727].

Около семи вечера Спенсер собрал хорошо вооруженный отряд дружинников и направился в сторону Тауэр-Хилла подавлять мятеж. Впереди него вынутым из ножен везли его церемониальный меч. В Тауэр-Хилле мэра встретили градом камней, а меч вырвали у меченосца прямо у Спенсера на глазах. Тем не менее дружинники сумели разогнать толпу, обойдясь при этом без кровопролития, хотя и не без травм. Спенсер же сумел отбить свой меч, и серьезно пострадало лишь его эго, но не авторитет. Грязный, взъерошенный, но невредимый мэр бросился назад в ратушу, чтобы срочно дополнить написанное им ранее письмо к Бёрли новостью о триумфальном аресте зачинщиков[728]. На основании весьма сомнительной интерпретации законов о государственной измене пятеро бунтовщиков предстали перед судом по обвинению в ведении войны против королевы. Суд присяжных, состоявший из обрадованных подавлением бунта собственников, без отлагательств признал их виновными и отправил в кандалах на виселицу[729].

Беспорядки в Тауэр-Хилле всерьез встревожили королеву, и она собрала Тайный совет на чрезвычайное совещание в Гринвичском дворце. 4 июля она устно поставила перед собравшимися задачу, а Бёрли превратил это «техническое задание» в самую суровую и непримиримую прокламацию Елизаветинской эпохи, следовать которой, по требованию королевы, надлежало всем «под страхом монаршего неудовольствия». Под несколько надуманным предлогом, что среди бунтовщиков под ветеранов маскируется «разный низкосортный люд», а именно «праздношатающиеся плуты и бродяги», королева приказала ввести в Лондоне и окрестностях бессрочное военное положение. Верховный военный судья, именуемый маршалом военной полиции, наделялся неограниченным правом «арестовывать таких персон, коих обыкновенные служащие юстиции на путь истинный не наставят». В наиболее тяжелых случаях лиц без определенного места жительства, которых люди маршала задержали за бродяжничество, разрешалось повесить без суда «в рамках провозглашенного военного положения»[730].

В соответствии с целым рядом столь же драконовских, но более конкретных указов, составленных под руководством Бёрли, в распоряжение маршала военной полиции поступал отряд из тридцати кавалеристов, вооруженных пистолетами, мечами и кинжалами[731]. В их задачу входило ежедневное и еженощное патрулирование улиц. Всех подозрительных лиц надлежало доставлять на заседания особой комиссии лондонских и мидлсекских магистратов, которые проходили два раза в неделю в здании центрального уголовного суда неподалеку от Ньюгейтской тюрьмы[732].

В указах подчеркивалось право маршала военной полиции выносить приговоры и вешать без суда любых граждан, пойманных за написанием или распространением крамольных листовок или плакатов. И хотя первый министр Елизаветы в последний момент дополнил документы положением, согласно которому за сведения, приведшие к столь страшному для обвиняемого концу, выплачивалось бы солидное вознаграждение, никого так и не поймали[733].

Слушания дел продолжались все лето. Многих правонарушителей магистраты приговорили к тюремному заключению или порке плетьми. Другим было предписано покинуть Лондон и отбыть по месту рождения. После заката солнца на улицах разрешалось находиться только дворянам, их женам и слугам королевы — поставщикам королевского двора, герольдам-сопровождающим, конюхам, гонцам и музыкантам или иным лицам, за которых дворяне могли поручиться. Для всех остальных наступал комендантский час[734].

Хотя объявить в стране военное положение Елизавету убедил мэр Спенсер, опасавшийся недовольства народа, принятие столь радикальных мер вызвало у судейских опасение, что королева стремится в принципе низложить сложившуюся правовую систему. В ответ на это с категорическим протестом выступили судьи Суда королевской скамьи[735]. Их возмутило очевидное неуважение положений Великой хартии вольности и принципов отправления правосудия. Королеве было направлено официальное письмо, от которого до нас дошел, к сожалению, только фрагмент; в письме судьи отстаивают право вызывать в суд любых заключенных для установления причин их ареста в рамках процедуры habeas corpus[736].

Две недели спустя маршалом военной полиции был назначен сэр Томас Уилфорд, уроженец Кента, зарекомендовавший себя отличной службой в Нидерландах и Нормандии. Бёрли очень хотелось избежать очередного столкновения с судьями, и он поспешил обуздать, насколько возможно, желание королевы увидеть побольше показательных казней. Поэтому мандат Уилфорда подразумевал работу в рамках существующих процедур, то есть с привлечением магистратов и констеблей, а не военных. На виселицу же, согласно окончательной редакции должностных полномочий Уилфорда, надлежало отправлять только преступников «отчаянных», неисправимых, «очевидно виновных» и презирающих закон, а значит, «иного наказания не заслуживающих»[737].