Елизавета совершенно не представляла себе, в каких тяжелых условиях живет абсолютное большинство ее подданных, и не считала, что обязана предпринимать всеохватные меры для облегчения их положения. Свою ответственность она понимала в рамках клятвы, данной ею во время коронации: обеспечивать право граждан на суд, хранить англиканскую церковь, защищать страну от иностранного вторжения. И все. Однако еще во времена правления ее отца Томас Мор в «Утопии» (1516) утверждал, что первоочередной долг правителя — заботиться о благосостоянии граждан[718]. Того же мнения придерживались и так называемые писатели-державники, но королева своих взглядов не меняла. Ее мерилом оставался девиз: Semper Eadem. Елизавета хотела только, чтобы сошли на нет бунты подмастерьев и прочие беспорядки, и требовала, чтобы мэр, магистраты и предводители купеческих гильдий от ее имени охраняли покой на улицах города.

Падение заработной платы, резкий рост цен с неизбежностью вызывали ропот среди народа. Придворные и спекулянты в городах процветали благодаря мошенничеству, взяточничеству, а в первую очередь — поставкам некачественной одежды, оборудования и продовольствия королевскому флоту или войскам за границей. Бедные же продолжали влачить жалкое существование. Когда в 1588 году в Тилбери Елизавета обращалась с речью к войскам, то с гордостью заявляла, что считает доверие «преданного и любящего народа» своей величайшей «силой и защитой». Но первый испуг прошел, и теперь своим бессердечным отказом выплатить бравым королевским солдатам и морякам полагающееся им жалованье, королева выказывала к ним очевидное пренебрежение.

В своих высказываниях она всегда держалась той риторики, что впервые проявилась в беседе с послом Филиппа II графом Фериа. В декабре 1597 года она заявила французскому послу, что народная любовь к ней поражает воображение, и что сама она любит свой народ никак не меньше[719]. Лупольд фон Ведель, которому на Рождество 1584 года посчастливилось стать гостем королевы, пишет, что, когда Елизавета в открытой коляске проезжала по улицам Лондона мимо подданных, у нее наготове было ритуальное: «Господь да хранит народ мой». На что, сообщает Ведель, — предполагая (несколько оптимистично), что мы поверим, — лондонцы воодушевленно отзывались: «Да хранит Господь Ваше Величество»[720].

Помимо знаменитой депеши Фериа и собственного витийства Елизаветы, главным источником мифа о «доброй королеве Бесс» нужно признать льстивые вставки-примечания, сделанные хватким переводчиком Робертом Нортоном в английских изданиях «Анналов» Кэмдена. Из-за нортоновских фантазий создалось впечатление, будто с момента восшествия на престол и до самой кончины Елизавету всюду встречали «рукоплескания и доброжелательство подданных». А все благодаря таким славным ее качествам, как «исключительное милосердие и доброта», отчего, как пишет Нортон, «не таяла, но крепла народная любовь к государыне до самой ее смерти». Заходя еще дальше в художественном преувеличении, Нортон даже осмеливается утверждать, что никогда еще в истории человечества со времен Геродота и по эту эпоху «ни один народ не чествовал государя своего такой сердечной и неизменной любовью, глубоким почтением и радостным одобрением, какими народ английский всю жизнь одаривал государыню свою»[721].

Несколько лет Англия страдала от жары, чумы и наводнений, а 1595-й стал к тому же вторым неурожайным годом подряд — из четырех, как выяснится позднее. Тлеющее недовольство королевой переросло в открытый мятеж. Оптовая цена сливочного масла выросла с 2 фунтов 10 шиллингов до 4 фунтов за баррель, а мольва, обычная рыба семейства тресковых, любимая бедняками, шла уже не по 3 фунта за центнер, а по 5 фунтов 5 шиллингов. В Лондоне задержали спекулянтов, которые продавали два больших куриных яйца за 2 пенса (около 8 фунтов — в пересчете на сегодняшние цены) и фунт масла за 7 пенсов. Ходили слухи, что цены на пшеницу скоро взлетят с 7 до 16 пенсов за бушель, а заработная плата упала до самого низкого уровня с начала ведения учета. Овцеводы высокогорных и болотистых районов Англии и Уэльса выращивали злаковые культуры в экстремальных условиях, а зерно вынуждены были закупать на рынке, из-за чего вели полуголодное существование. Их бедственное положение способствовало росту внутренней миграции из наименее благополучных регионов страны в столицу. По улицам Лондона бродили теперь тысячи «здоровых побирах», как называли их городские власти; ночами они спали в подъездах домов и на церковных папертях. Эти новоприбывшие вливались в растущие ряды кочующих по Лондону и выпрашивающих еду или работу ветеранов войны и безработных[722]. В то же время рецессия, которой, казалось, не будет конца, уничтожила остатки легальной вещевой торговли[723].

Раздражение подданных вызывала и воинская повинность. Перспектива отправиться служить Ее Величеству за рубеж уже давно вызывала ужас у здоровых, годных новобранцев, и они были готовы на все, лишь бы избежать призыва[724]. По возвращении Эссекса из неудачного похода на Руан Бёрли предостерегает сэра Генри Антона, посла Елизаветы при дворе Генриха IV: «Уверяю вас, что в этом государстве с неохотою смотрят на то, чтобы людей за море посылать, ибо мы прямо видим, что вседневно стараются о вторжении чужеземные враги наши, а потому для отражения этих стараний народ понадобится нам здесь»[725]. Набирать приходилось из самых опустившихся. Кроме Лондона еще и в таких графствах, как Оксфордшир и Беркшир, в новобранцы брали и записывали даже заключенных. Опытные тайные советники быстро смекнули: «жулики, бродяги и другие праздные, распутные и иные непокорные лица» — идеальное пушечное мясо, забыв о том, что назвать человека бродягой означало сделать его таковым в глазах местных магистратов. Мало кто из военных чиновников, отвечающих за рекрутский набор, не брал взяток, и легко представить, откуда черпал вдохновение Шекспир для глостерширских сцен во второй части «Генриха IV»[726].