— А что? — возразил Глушко. — Теперь все пойдет по пунктам, по параграфам. Эх, скорей бы кончалась специализация! Надоел мне наш круглый стол — кто бы знал!

— Мальчики, — крикнула Алла, — где же Карпухин и Валя? У нас уже все готово.

— А колбаса? Мы еще не почистили колбасу, — спохватилась она, когда Глушко ушел за сушняком.

Великанов достал пакет и развернул его. Колбаса толстая, с буграми жира. Они купили ее на водной станции, ничего другого там не нашлось.

— А пива мы не купили? — спросил он.

Алла развела руками.

— Ладно, — успокоил Николай. — Есть лимонад. Мужчины любят запивать, но нам не очень-то важно, чем запивать.

Она улыбалась, нарезая колбасу аккуратными кружочками. Он решил, что его задача сегодня — не портить людям настроение, и не стал спорить, когда она возразила:

— По-моему, мужчинам не очень важно, что пить, а запивать — это ритуал, каждый любит похвастать своими привычками.

Ее лицо раскраснелось у костра. Она подбросила несколько сухих палок и поворошила картофелины в золе.

— Значит, вы будете жить в районе? — спросил Николай тоном единомышленника.

У Аллы рассудительно поблескивали очки. В брюках она выглядела более полной, чем обычно, но, кажется, девушка была из тех, кто, не обманываясь на свой счет и не теряя достоинства, мог сказать о себе: «Какая есть». Человек рождается красивым, любовь доводит красоту до совершенства. Отвернувшись к костру, Алла стряхнула с кофточки лесной мусор — крошево сухих листьев. Нападало, когда они проходили с берега через кусты.

— Саша говорит, — ответила она, — говорит, что районная больница — вершина практической медицины. Может, когда-нибудь, говорит, он и скатится с этой вершины вниз — в Академию медицинских наук. Чудак. И еще хочет, чтобы невропатологом к нему назначили Карпухина. Будет два чудака.

Великанова восхитила простота, с какой эти двое, Саша и Алла, решили свою судьбу. Не то чтобы у них не было сомнений и колебаний или они от них отмахивались подобно тем героям примитивных очерков, которые на подхвате у любой идеи. Нет, Глушко мог очень трезво отбросить второстепенное, несущественное и прийти к цели с ощущением своей собственной правоты, которая совпадает с Большой Правдой. Великанов ловил себя на том, что он, в отличие от Саши, воспринимает это второстепенное и несущественное как какую-то принципиальную противостоящую силу, и хотя пришел к выводу, аналогичному Глушко: начинать надо с районной медицины, — в этом его убеждении было немало самолюбования. Там, где в ответ на предупреждения о трудностях и неустроенности Глушко только улыбался и пожимал плечами, Великанов спорил, и когда соглашался, что идет на какие-то, жертвы, это наполняло его гордостью и нашептывало слова о безвестном героизме. А ведь никому из спорщиков не придет в голову, что Глушко простачок. Как видно, он раньше Великанова нашел свое место в жизни. Николай только ищет его.

Он выкатил из золы потемневшие картофелины.

— Надо бы завернуть в мокрые тряпки.

— Откуда вы знаете? — спросила она.

— Люблю бродить. Когда бродишь, многое узнаешь. Впервые у меня оседлое лето. В прошлом году был на Памире. Нам не хватало воды. Мы собирали барбарис, отжимали в котелках и пили сок.

— Николай Михайлович, а почему не поехала с нами… Саша сказал, ее зовут Тоней…

— Действительно, чудак Сашка.

— Нет, я сама к нему пристала. Он ничего не хотел говорить.

— Я вообще говорю — чудак…

— Ведь это так здорово! У нее ребенок… Вот именно — не просто встретил девушку, не случайно, а… Тут уже не будет никакой ошибки. Вот мы с Сашкой — случайно, хоть не ошиблись, а все же случайно…

Он поспешно достал сигарету, вынул из костра обуглившуюся на конце палку, прикурил. Сама того не подозревая, Алла высказала удивительно ясную мысль: нам нужно не просто счастье, нам нужно закономерное счастье, иначе в той борьбе, которую мы ведем, не будет никакого удовлетворения.

Вслух он сказал:

— Я звонил Тоне. Ее не было дома. Случайно…

Подвинувшись к рюкзакам, Николай повертел ручку приемника. Передавали последние известия.

Вязанка хвороста, которую он тащил, цеплялась за пеньки. Он дергал за веревку, стараясь не отставать. Валя выбирала проходы пошире, раздвигала кусты, сворачивала то вправо, то влево. Наконец испуганно спросила:

— Мы не заблудились?

— Что ты, Валюха, здесь рядом.

Хорошо бы заблудиться! Чтобы она искала у него защиты, а он прикрыл бы ее своим пиджаком и опять увидел ее глава близко-близко…

Перешили — перешили

сюртуки на рюкзаки, —

напевал он негромко, шагая за ней. А сзади натягивалась веревка и ползла, трещала пухлая, плохо увязанная куча сушняка.

— Через год сестре с ребенком будет легче, и я поступлю в институт.

— В медицинский не разрешу.

— Не разрешу? — протяжно переспросила она. — К тому времени много воды утечет…

— Вода пусть течет, — ответил Карпухин, зло дергая веревку. — Любовь — не жидкость. Она не утекает, не испаряется, не замерзает, разве что вспыхивает..

Его обидела недоверчивость Вали. Неужели ее беспокоит, что он врач, а она сестра? Заурядное женское самоуничижение, которое они, женщины, называют провидением, или трезвостью, или здравым смыслом? Сейчас прижать бы ее к себе вопреки этому самому здравому смыслу, но, боже мой, его оставила решительность!

— Смотрите-ка, Виталий Петрович, — огни!

— Опять «вы» и опять «Виталий Петрович»? — изумился Карпухин, его такая официальность пугала, как старое холостяцкое прошлое. Однако на огни посмотрел и увидел, что это действительно какие-то огни. Какие-то дома и какие-то окна. — Какое-то стойбище, — определил он.

Чащоба резко оборвалась. Утоптанная, без травинки, под ногами земля. Два столба, стянутые веревкой, на веревке обвисло в ночном безветрии белье. Это ему напомнило общежитие института. Они расчистили волейбольную площадку и поставили столбы. А наутро семейные уже опутали столбы веревками и развесили на них белье. Трудно было бороться с семейными.

Он оставил свою вязанку на приметном месте, и они подошли к большому белому дому со светящейся верандой на втором этаже. Откуда-то доносилась модная песенка про робота. Хорошо подыгрывал аккордеон, а голосок был средний, как и положено для таких песен.

Виталий посвистел немного, решительно взял Валю за руку и направился к лестнице.

— Там русский дух, — успокоил он ее.

По широкой лестнице, образовавшей наверху впечатляющее — барских времен и вкусов — крыльцо, они поднялись на второй этаж. В коридоре ни одной души. В небольшом эркере низкий столик и стулья. Старые, без обложек журналы позволяли предположить, что они зашли в парикмахерскую или в ателье индпошива. Валя испуганно поглядывала по сторонам. А у Виталия ликовала душа. Он