class="p1">— Изверги. Изуверы. Куда вы меня — на костер? Но я же не Жанна д’Арк!

Он заметил, что под помостом хворост внавал, а рядом с лестницей в четыре ступеньки — канистры.

Подошли, и Архип и Нестор втолкнули его по ступенькам наверх, развернули и стали по бокам.

Из близлежащих улиц тек на площадь народ. Кучно, дружно.

— Эй! — кричал Иван. — Торопись, подешевело!

Знакомые лица. Родионыч, Инка с Феней, и Феклиса, Николай, Федька, уже большие, повзрослевшие, и Надька Заварухина с Драндулетом, и Серафима Никитична с дядей Петей, и Леонида, и бригада Азикова в полном составе, и Маша с Яшей, не было только (или не разглядел в толпе) Бундеева, Попечителя, мамы Магды.

Родионыч жестами усмирял. Пора начинать, надо, чтобы перестали галдеть.

Потом кивнул Маше — приступай.

Маша выделилась из толпы, и тотчас Архип и Нестор покинули помост.

— Иван, — громко и внятно заговорила Маша. — Ты хотел суда.

— Кто — я? — заорал Иван. — Ты спятила! Какого еще суда? Мои проступки под уголовный кодекс не подпадают!

— «Свобода не в том, — суровым голосом сказала Маша, — чтобы говорить произволу своих желаний: да, но в том, чтобы уметь сказать им: нет!»

— Сестрица! — кричал Иван. — Это по писаному! Ты давай своими словами! А то убегу!

— Знай. Здесь твой дом. И семья твоя здесь. Но ты потерял нечто важное...

— Ха! На костре! На эшафоте! Здесь — мой дом?.. Сатрапша!

Маша отвернулась и трижды хлопнула в ладоши.

В окна столовой высунулись горнисты. Грянул марш.

Явились барабанщики — из самых младших, девочек и мальчиков. За ними ряженые — из тех, кто постарше.

Шум, ор.

Ряженые несли на длинном шесте разрисованный куб в рогоже, на гранях которого — размалеванная физиономия Ивана. Лики. Очень похожие и очень разные, но все как один с ядовитой ухмылкой.

Дети кривлялись, чумазые, разодетые, и он не сразу понял, что они копируют его. Весело и откровенно — по-детски.

Барабанщики обошли помост. Куб внесли наверх, и ряженые спрыгнули вниз. Но не все. Самый из них хулиганистый рогожу поджег, повертелся чертенком и, убегая, брызнул из канистры на хворост. Сбоку пальнули из пугача, и все, кто был на площади, пустились в пляс.

Огонь побежал по краям помоста. Куб вспыхнул и взвился, охваченный пламенем.

Иван стоял онемелый, бледный, и сквозь треск пожираемых огнем сучьев, сквозь бушующее пламя, шептал сухими губами:

— Ма. Мама. Где Вы? Они же ничего не знают. Как они могут судить? Только Вы. Вы одна. Мама. Милая. Жарко. Душно. Мамулечка. Я же — сын Ваш. Исцелите. Вы можете все. Спасите. Я заблудился. Ум мой как пленник. Если не Вы, то кто? Родная. Каплю благодати. В сердце мое. Источите. Помогите нечистому стать чистым, неразумному — разумным, бесполезному — полезным, откройте мне глаза, помогите понять и увидеть, что есть красота, отворите уста к слову истинному, склоните слух на мольбу и простите меня, простите, мама, простите все, что совершил дурного, если злословил кого, или клевета, или огорчал, или проклинал, или сердил, или обманывал кого, простите, если опечалил друга, или брата обидел или сестру, или умом лукавил, или гордился, или что иное злое совершил, чего не упомню — подарите немного сердца своего, от сокрушения его и смирения — исцелите, и я исцелею...

Огонь рос. Обжигал.

Иван спрыгнул и бросился сквозь толпу — прочь, за ворота.

— Он очистился! — кричали ряженые ему вслед. — Очистился!

Открылась река. И он с разбега прыгнул.

Вода вскипала вкруг его рук, а он плыл, плыл.

Крики стихали.

Обессиленный, он вылез на другом берегу и рухнул ничком.

Неподалеку тучный чалый конь, без седла, бил копытом...

2

Перевалив Урал, Иван сошел на одной из невзрачных станций.

Разузнал у местных дорогу, втиснулся в громыхающий, разболтанный, битком набитый автобус.

Ехал около часа.

В отдалении показался поселок, и он сошел, не доехав. Захотелось пройти немного пешком по старой забытой дороге.

Не дойдя и до крайних домов, в сыром тенистом распадке столкнулся лоб в лоб с похоронной процессией. Пришлось посторониться, переступив через низкорослый заборчик, которым заботливо обнесли убегавшие вверх от подножия холма капустные грядки.

Тучный чалый конь вез убранный лентами гроб. Телегу застелили и обернули вкруг по бокам черно-красной тканью. Казалось, именно от неловкости и с непривычки, оттого, что юбка телеге тесна и узка, она недовольно, ворчливо поскрипывает. За дугой, связанные шалашиком над блондинистой гривой, два самодельных бумажных венка, чуть шевеля взъерошенными листочками, припадали в такт подхрамывающему лошадиному шагу. Здоровый рыжий парень держал коня спереди под мордой за повод.

Дорога для них шла наизволок. Неровная, с пупырями и ямами — телега то взлезет, избочась, колесом на пригорок, то криво скатится. Опасно, тряско. Проводник часто оборачивался и осаживал чалого, заставляя спускаться семеня, запрокидывать голову и пялиться очумело. Еще четверо крепких парней, хотя гроб и был схвачен ремнями, страховали, идя попарно справа и слева. За телегой скорбно тянулись провожающие — по трое, по двое и в одиночку. Простоволосые молодые люди и девушки в черных платках. Близко возле телеги — погуще, дальше — пореже.

— Чего жмешься? — услышал Иван. — Вставай.

— Я? — удивился. — Куда?

— С нами.

— Спасибо. Мне не туда.

Белобрысый парень схватил его за руку и втянул.

— Не валяй дурака... Давай рюкзак понесу.

— Там поживиться нечем.

— Чего?

— Мне не туда, говорю. В обратную сторону.

На них косились.

Они поотстали, позволив себя обойти.

— Как думаешь, — спросил паренек, — осудят, если подымим?

— Валяй. Не съедят.

Закурили.

— Я Афанасий. А ты кто?

— Иван.

— Это какой же? Не помнящий родства? Москвич?

— Не. Махровый провинциал.

— Слыхал про тебя.

— Откуда?

— От верблюда. Ты в Москве сохнешь, у какого-то профессора, верно?

Ржагин искоса посмотрел на него.

— Товарищ Афанасий из органов?

Он поперхнулся дымом. По-простецки, забывшись, стрельнул коротким смешком. На них оглянулись. Афанасий, спохватившись, придавил каблуком