– Помилуйте-с, напротив, на-а-против! Если бы вы знали, каквы меня интересуете! Любопытно и смотреть и слушать… и я, признаюсь, так рад,что вы изволили, наконец, пожаловать…

– Да дай хоть чаю-то! Горло пересохло! – вскричал Разумихин.

– Прекрасная идея! Может, и все компанию сделают. А нехочешь ли… посущественнее, перед чаем-то?

– Убирайся!

Порфирий Петрович вышел приказать чаю.

Мысли крутились, как вихрь, в голове Раскольникова. Он былужасно раздражен.

«Главное, даже и не скрываются и церемониться не хотят! А покакому случаю, коль меня совсем не знаешь, говорил ты обо мне с НикодимомФомичом? Стало быть, уж и скрывать не хотят, что следят за мной, как стаясобак! Так откровенно в рожу и плюют! – дрожал он от бешенства. – Ну, бейтепрямо, а не играйте, как кошка с мышью. Это ведь невежливо, Порфирий Петрович,ведь я еще, может быть, не позволю-с!.. Встану, да и брякну всем в рожу всюправду; и увидите, как я вас презираю!.. – Он с трудом перевел дыхание. – Ачто, если мне так только кажется? Что, если это мираж и я во всем ошибаюсь, понеопытности злюсь, подлой роли моей не выдерживаю? Может быть, это все безнамерения? Все слова их обыкновенные, но что-то в них есть… Все это всегдаможно сказать, но что-то есть. Почему он сказал прямо „у ней“? Почему Заметовприбавил, что я хитро говорил? Почему они говорят таким тоном? Да… тон… Разумихинтут же сидел, почему ж ему ничего не кажется? Этому невинному болвану никогданичего не кажется! Опять лихорадка!.. Подмигнул мне давеча Порфирий аль нет?Верно, вздор; для чего бы подмигивать? Нервы, что ль, хотят мои раздражить алидразнят меня? Или все мираж, или знают!.. Даже Заметов дерзок… Дерзок лиЗаметов? Заметов передумал за ночь. Я и предчувствовал, что передумает! Онздесь как свой, а сам в первый раз. Порфирий его за гостя не считает, к немузадом сидит. Снюхались! Непременно из-за меня снюхались! Непременно до нас обомне говорили!.. Знают ли про квартиру-то? Поскорей бы уж… Когда я сказал, чтоквартиру нанять вчера убежал, он пропустил, не поднял… А это я ловко проквартиру ввернул: потом пригодится!.. В бреду, дескать!.. Ха, ха, ха! Он провесь вечер вчерашний знает! Про приезд матери не знал!.. А ведьма и числопрописала карандашом!.. Врете, не дамся! Ведь это еще не факты, это толькомираж! Нет, вы давайте-ка фактов! И квартира не факт, а бред; я знаю, что имговорить… Знают ли про квартиру-то? Не уйду, не узнав! Зачем я пришел? А вотчто я злюсь теперь, так это, пожалуй, и факт! Фу, как я раздражителен! А может,и хорошо; болезненная роль… Он меня ощупывает. Сбивать будет. Зачем я пришел?»

Все это, как молния, пронеслось в его голове.

Порфирий Петрович мигом воротился. Он вдруг как-топовеселел.

– У меня, брат, со вчерашнего твоего голова… Да и весь якак-то развинтился, – начал он совсем другим тоном, смеясь, к Разумихину.

– А что, интересно было? Я ведь вас вчера на самом интересномпункте бросил? Кто победил?

– Да никто, разумеется. На вековечные вопросы съехали, навоздусех парили.

– Вообрази, Родя, на что вчера съехали: есть или нетпреступление? Говорил, что до чертиков доврались!

– Что ж удивительного? Обыкновенный социальный вопрос, –рассеянно ответил Раскольников.

– Вопрос был не так формулирован, – заметил Порфирий.

– Не совсем так, это правда, – тотчас же согласилсяРазумихин, торопясь и разгорячаясь, по обыкновению. – Видишь, Родион: слушай искажи свое мнение. Я хочу. Я из кожи лез вчера с ними и тебя поджидал; я и импро тебя говорил, что придешь… Началось с воззрения социалистов. Известновоззрение: преступление есть протест против ненормальности социальногоустройства – и только, и ничего больше, и никаких причин больше не допускается,– и ничего!..

– Вот и соврал! – крикнул Порфирий Петрович. Он, видимо,оживлялся и поминутно смеялся, смотря на Разумихина, чем еще более поджигалего.

– Н-ничего не допускается! – с жаром перебил Разумихин, – невру!.. Я тебе книжки ихние покажу: все у них потому, что «среда заела», – иничего больше! Любимая фраза! Отсюда прямо, что если общество устроитьнормально, то разом и все преступления исчезнут, так как не для чего будетпротестовать, и все в один миг станут праведными. Натура не берется в расчет,натура изгоняется, натуры не полагается! У них не человечество, развившисьисторическим, живым путем до конца, само собою обратится, наконец, в нормальноеобщество, а, напротив, социальная система, выйдя из какой-нибудь математическойголовы, тотчас же и устроит все человечество и в один миг сделает его праведными безгрешным, раньше всякого живого процесса, без всякого исторического иживого пути! Оттого-то они так инстинктивно и не любят историю: «безобразияодни в ней да глупости» – и все одною только глупостью объясняется! Оттого таки не любят живого процесса жизни: не надо живой души! Живая душа жизнипотребует, живая душа не послушается механики, живая душа подозрительна, живаядуша ретроградна! А тут хоть и мертвечинкой припахивает, из каучука сделатьможно, – зато не живая, зато без воли, зато рабская, не взбунтуется! И выходитв результате, что всё на одну только кладку кирпичиков да на расположениекоридоров и комнат в фаланстере[40] свели! фаланстера-то и готова, да натура-тоу вас для фаланстеры еще не готова, жизни хочет, жизненного процесса еще незавершила, рано на кладбище! С одной логикой нельзя через натуру перескочить!Логика предугадает три случая, а их миллион! Отрезать весь миллион и все наодин вопрос о комфорте свести! Самое легкое разрешение задачи! Соблазнительноясно, и думать не надо! Главное – думать не надо! Вся жизненная тайна на двухпечатных листках умещается!

– Ведь вот прорвался, барабанит! За руки держать надо, –смеялся Порфирий. – Вообразите, – обернулся он к Раскольникову, – вот так жевчера вечером, в одной комнате, в шесть голосов, да еще пуншем напоилпредварительно, – можете себе представить? Нет, брат, ты врешь: «среда» многоев преступлении значит; это я тебе подтвержу.

– И сам знаю, что много, да ты вот что скажи: сорокалетнийбесчестит десятилетнюю девочку, – среда, что ль, его на это понудила?

– А что ж, оно в строгом смысле, пожалуй, что и среда, – судивительною важностью заметил Порфирий, – преступление над девочкой очень иочень даже можно «средой» объяснить.

Разумихин чуть в бешенство не пришел.

– Ну, да хочешь я тебе сейчас выведу, – заревел он, – что утебя белые ресницы единственно оттого только, что в Иване Великом тридцать пятьсажен[41] высоты, и выведу ясно, точно, прогрессивно и даже с либеральнымоттенком? Берусь! Ну, хочешь пари!