Он о нем мало что знал, да и знать не желал – откуда он появился на свет на его горе. Перед Дихлофосом многие юлили, мало-мальски вкусное или нужное отдавали – лишь бы не трогал. Славка и того был лишен – будто его специально для битья определили. И когда он доводил его до полного отчаяния, в Славкиной помутневшей голове возникала несбыточная надежда – вдруг у него где-то есть отец? Пусть даже бандит. Это даже лучше, что бандит. Приедет и одним ударом зашибет этого Дихлофоса за все Славкины страдания.

Все в Дихлофосе было чудовищно: и выпуклые маслянистые глаза, и мокрый разляпистый рот, и даже как он медленно поворачивал голову, прежде чем ужалить взглядом. Кличку и ту ему подходящую придумали – детей пугать. Дихлофосом его прозвали за поганую привычку нюхать всякую дрянь. Раздобыв склянку химической отравы, он забивался в какую-нибудь щель и нанюхивался там до одурения. Уже падал, а все совал морду в полиэтиленовый пакет. А Славка, пока не узнал, думал, что он таким, придурошным, от природы был.

Лучше бы никогда ему о том не знать. Как-то на прогулке Дихлофос подкрался к нему, но против обыкновения не ударил, а растянул в улыбке толстые губы:

– Хочешь, мультики покажу?

Кто же откажется посмотреть забавные картинки, в детдоме их и по большим праздникам не всегда показывают. Славка даже обрадовался – тому, что наступило желанное послабление в его мучениях. Уж если Дихлофос его в напарники выбрал, может, бить перестанет? И поспешил за ним в дровяник, а не подумал, какие там, среди чурок, могут быть мультики?

Едва захлопнулась дверь, Дихлофос облапил Славку сзади и натянул ему на голову прозрачный мешок. Славка судорожно вдохнул, отрава поползла в легкие, и закашлялся. Горло сжало, в глазах поплыли радужные, будто бензин по воде, круги. И он потерял сознание. А когда очнулся, его долго и мучительно рвало, выворачивало наизнанку.

Рядом никого не было, и Славка пополз по щепкам на полосу света, падавшего из приоткрытой двери. Тут и наткнулась на него воспитательница. Принюхалась, нырнула в дровяник, вынесла оттуда двумя пальцами пакет. Вывернула Славке локоть и поволокла в умывальник. Он как в тумане видел, что вокруг толпились люди, звучали рассерженные голоса, а его корежило над тазом. Долетали до ушей и застревали отдельные слова:

– Пащенок… от горшка, туда же… нюхает, наказать…

И Славку бросили в карцер.

– Врешь, карцер только в тюрьме бывает, – кто-то громко сказал у самого уха. Славка слепо смотрит на него и в глазах постепенно проявляется недоверчивое лицо Леньки. Он все это время сидел рядом с ним на лавочке. Славка и не заметил, когда явь перемешалась с прошлым, когда перестал думать и стал рассказывать о детдоме вслух.

– Не веришь и не надо, пошли, нога болит, – устало сказал Славка, похожий в эти мгновения на маленького старичка.

– Да посидим еще, отдохнем чуток, далеко еще топать, – Ленька жадно вглядывался в его глаза. – А потом что было, если не врешь?

А к чему Славке было врать? О такой жизни лучше вовсе не вспоминать. От удара, что ли, вышибло из него эти воспоминания?

…Под карцер в детдоме была выделена узкая каморка за лестницей. Очутившись в ней, Славка скоро потерял счет времени. Сколько он пролежал на бетонном полу в темноте и холоде, не помнит. А когда пришел в себя, в щель над дверью уже пробивался тусклый свет.

Пол под ним качало из стороны в сторону. Мокрая рубашка леденила грудь. Невыносимо ломило виски. Пошатываясь, он обошел глухие стены и выхода не нашел. Дикий страх обуял его – представилось, что его навечно заточили в этой темнице. Вжавшись в угол, он слабым голосом позвал на помощь своего Боженьку. Делать это здесь ему никто запретить не мог. И когда было совсем уже отчаялся, хрустнул замок, и истопник дядя Миша извлек его из карцера. Но он знал, кто смилостивился на самом деле. Идти он не мог, беспомощно повалился в руки – будто кровь замерзла в ногах. Так, на руках, дядя Миша и вынес Славку на свет.

Досрочное освобождение, как оказалось, подоспело вовсе не потому, что кто-то сжалился над ним. Просто на следующий день наступал революционный праздник. В честь его воспитанники детдома давали большое красочное представление. А без Славки расстроилась генеральная репетиция. Мало кого из мальчиков можно было загнать на сцену. Один Славка послушно делал все, что бы ни приказывали. Говорили: спеть – пел, танцевать – танцевал. Другие нарочно перевирали слова и подвывали дурными голосами, путая левую ногу с правой. А он за всех отдувался. Тогда он любые стихи запоминал с лету – до того, как Дихлофос затащил его в дровяник.

Бесчувственного Славку быстро переодели в сухое, дали воды и поставили в шеренгу. Голоса в его голове звучали вразнобой: то чуть слышно, то оглушающе резко. Будто над ним носились и кричали охрипшие птицы. Все качалось, плыло перед глазами и бил внутренний озноб. И когда очередь дошла до него и кто-то подтолкнул локтем – читай, натвердо заученный стишок выпал из головы. Славка шевелил синими губами, тщетно пытаясь связать рассыпанные слова, бессмысленно таращил глаза, потом обмяк и опустился на пол.

Долгожданный праздник прошел мимо. Славка застудился и целую неделю провалялся на кровати в лазарете. Глотал вместо конфет таблетки. Жар из тела вышел, а память прижег. Или это так на него ядовитые газы подействовали?

– Ты не в курсе? Как на людей действуют газы, когда их надышишься? – поинтересовался Славка у вконец обалдевшего от его рассказов Леньки.

Тот лишь головой мотнул – не знаю. Хорошо, что он ему об этом лишь в нескольких предложениях рассказал. О том вспоминать долго. Капризная штука – память, зачем-то хранит разные мелкие подробности: от омерзительного запаха до горького вкуса.

Леньке одного того, что Славка в карцере побывал, хватило. Теперь, поди, не рад, что наслушался. Как-то странно себя повел: отводит глаза, морщит нос, зачем-то в какой уже раз принимается стряхивать с него пыль. И всем своим видом как бы хочет сказать: жаль, меня там не было, я бы дал этому Дихлофосу занюханному!

Дурачок, туда, где тот находится, лучше не попадать, а коли попал, так не рыпайся. Там самое место таким, как Дихлофос. Никому, никогда, ни полсловечка он об этом не рассказывал. А Леньке взял да выложил. Видно, можно стало. Но тут же додумал почему – оказывается, если представить, что все это было не с тобой. Тогда вот смело пересказывай.

– А я тоже битый, – ни с того ни с сего заявляет Ленька и тут же сникает: – Ну, конечно, не как ты…

Нашел, чем хвастать. Это еще надо разобраться – кто из них двоих странней. Стиснув зубы, Славка мотает головой – больно. Ленька перекидывает его руку через свою шею. И так, на трех ногах, ковыляют они к дому, где живет Славка.

Мама Люда его из окошка увидала, выскочила на крыльцо в переполохе. Но вместо того, чтобы сразу помочь, напустилась на друга. Из чего Славка еще раз сделал вывод, что все женщины одинаковы – у них кто угодно виноват, только не собственное дитя.

Ругаться мама Люда умела не хуже матери Леньки, только слова выбирала поизящнее. Но от этого было не легче. Чтобы она не увлекалась, Славка, морщась и охая, задрал штанину. Она глянула на распухшую синюшную лодыжку и как воды в рот набрала. Понесла на руках в комнату, уложила на постель, принялась ощупывать пальцами по толщине сровнявшуюся ногу. Определила, что перелома нет, туго перебинтовала и ушла на работу, пообещав, что отзовет папу Митю из мастерских и пришлет домой со Славкой сидеть. Будто у него там дел нет.