И тут я увидела доктора Шоу, трясущегося и мокрого, в Грейсвудском бассейне. Из его носа капала кровь, дорожка крови тянулась по воде. Он крепко держал меня в объятиях.

Я плакала, уткнувшись ему в шею, а он обнимал меня и терпел мои содрогания. Не знаю, сколько мы так стояли, покачиваясь, но мои рыдания и дрожь постепенно сменились полным изнеможением. Я за всю жизнь не ощущала такой усталости.

– Как ты себя чувствуешь? – прошептал доктор Шоу. – Тебе не плохо?

– Когда я пришла сюда, я была вот такой толстой… А теперь…

– Что теперь, Долорес?

– Я пустая.

Он крепко обнял меня, гладя по голове.

– Ты победитель! – сказал он.

Примерно год после моего открытия насчет матери с Джеком мы с доктором Шоу обдумывали и анализировали, кем на самом деле была моя мама: ранимая женщина, жертва во многих смыслах – своей матери, мужа. Себя самой. Она была неправа, поощряя меня теми способами, как делала после изнасилования, кормя свою и мою вину, потакая мне и терпя мою избалованность. Постепенно я пришла к пониманию, что она это делала из страха и ограниченности. Мама не была ни святой, ни шлюхой, а всего лишь несовершенной и чувственной женщиной.

– Пока что я вижу у тебя впечатляющий прогресс, – сообщил мне доктор Шоу в конце сессии одним погожим утром. – Что ты при этом чувствуешь?

Мой ответ, улыбка ничего общего не имели со счастьем.

Затем мы разобрали папу. На занятиях, которые вращались вокруг моего отца, я начала замечать любопытный паттерн. Я спокойно говорила о папе – ну, порой плача или переходя на сдавленный шепот – и вдруг отчего-то переключалась на Джека.

– Между ними есть связь, – внезапно сказала я однажды. – Не правда ли?

Доктор Шоу подался вперед на кресле.

– Ведь есть?

– Это не мне решать, – заметил он. – А тебе.

Несколько месяцев после этого он сидел и слушал, как я визуализировала эту связь, сплетала целый веревочный мост над бездной из двух людей, которых я до сих пор больше всего боялась и ненавидела: Джека Спейта и Тони Прайса. Я рассказала доктору Шоу о веревочной переправе, и он все подводил меня к краю, уговаривая отважиться ступить на нее.

– Сколько ты сейчас весишь? – спрашивал он. – Килограмма семьдесят два, семьдесят четыре? Переправа тебя выдержит. Дерзай.

В конце концов я дошла до другого края бездонного ущелья и уяснила разницу между двумя этими мужчинами. Я уже не испытывала ненависти к папе: он был паршивым отцом и таким же мужем, часто делал неправильный выбор, поддавшись похоти и жадности, а потом оказывался слишком слаб и жить со своим выбором, и отменить его. Но насильником он не был.

Весной 1975 года доктор Шоу предложил мне поработать за пределами больницы.

– Фирма занимается почтовыми заказами, проявляет фотопленки и печатает фотографии, – сказал он. – Ты будешь проявлять снимки людей со всей страны.

Сперва я возражала, боясь окончания детства и его материнской заботы.

– Это же проезжать через мост, где погибла мама, – упиралась я. – Это место дважды в день будет бросаться мне в глаза!

– С этим мы справимся с помощью гипноза. Я считаю, тебе пора найти занятие в большом мире. Нельзя вечно оставаться на этом острове.

– Вы меня торопите, – сопротивлялась я. – В бассейне мне всего пятнадцать. Сколько пятнадцатилетних работают полный день?

Фургон возил нас из Дома Поддержки в фотолабораторию, за два городка от нас и за одну улицу от океана. К моему удивлению, закрывать глаза и делать очищающие вздохи на Ньюпортском мосту мне требовалось не дольше недели.

Помощь фотографиям в появлении на свет действительно возымела терапевтический эффект. Клиенты, славшие заказы по почте, были очень доверчивыми и беззащитными. Они называли свои имена и адреса, моменты, которые хотели запечатлеть, – младенцы на горшках, престарелые родственники, разрезающие торты по случаю своего юбилея, полураздетые любовники и любовницы, заснувшие в постели. В третью смену в перерыв можно было выйти подышать и послушать волны – закрыть глаза и мысленно увидеть счастливые минуты жизни этих людей.

Через три месяца работы я бросила курить, открыла текущий счет и подала заявление на привилегию делать покупки без ограничения, которое в Грейсвуде удовлетворили. Проявка фотографий ослабила мое безумие – усушила его, точно опухоль. Я начала понимать – все зависит от точки зрения. Если весь мир сошел с ума, я не без гордости отмечала, что уже попала в полуфинал. Из Южного Героя, Вермонт, пленку прислал мужчина, который фотографировал своих кокер-спаниелей в военной форме и тонком женском белье. А из Детройта обратилась женщина, снимавшая крупным планом жуков, ползущих по лицам людей. Улыбавшиеся ампутанты с деревянными протезами на коленях, пожилые граждане, стоящие на голове – при виде того, чтоˊ людям хочется запечатлеть, меня охватывало изумление. Фирма не возвращала проявленные пленки и снимки порнографического характера – нам полагалось посылать размноженный на ксероксе листочек с коротеньким извинением: «Сожалеем, но федеральное законодательство запрещает распространение непристойных фотографий по почте Соединенных Штатов Америки». Однако я тайком отсылала такие снимки хозяевам. У меня было чувство некого морального обязательства перед людьми, доверившими мне свои задницы, эрекцию и голые ноги. Кто я такая, чтобы критиковать их выбор? Кто я такая, чтобы осуждать?

Супружеская пара, мистер и миссис Дж. Дж. Фикетт из Тепида, Миссури, слали рулончики пленки через весь континент в конце каждого месяца с непоколебимой регулярностью. Пленка шириной тридцать пять миллиметров, тридцать шесть снимков, «АСА 100». Фикетты любили фотографировать друг друга в гробах: восемнадцать снимков мистера Фикетта и восемнадцать – миссис Фикетт. Фасоны гробов и наряды супругов менялись из месяца в месяц. То они лежали в полированном саркофаге черного дерева в строгих костюмах, то вытягивались в простом сосновом ящике, одетые как для пляжа. Была любопытная особенность: мистер Фикетт всегда фотографировался с открытыми глазами, а миссис Фикетт лежала с закрытыми. Однажды они оба снялись голыми, но пристойно прикрыв скрещенными руками интимные места (такие снимки, кстати, проявлять и отсылать закон не запрещал). Мистер Фикетт счел уместным приложить записку с пояснением: «Тем, кого это касается: эти фотографии были сделаны в ходе эксперимента, а не для личной забавы. Просьба прислать без осуждения. Искренне ваш, Дж. Дж. Ф.». К этому времени все в лаборатории знали, что заказы Фикеттов нужно отдавать мне. Мне уже начало казаться, что между нами возникло нечто вроде делового знакомства или дружбы, поэтому сухой тон записки меня несколько покоробил.

В декабре мне неожиданно пришла от отца рождественская открытка, что повергло меня в небольшую панику. Я посоветовалась с доктором Шоу, отвечать ему или нет.

– А что ты сейчас чувствуешь к отцу? – спросил доктор. – Давай начнем с этого.