– Прощайте! – сказал я, вставая.

– Минутку! Два заключительных слова, – вскричал он, изменяявдруг свой гадкий тон на серьезный. – Выслушайте мое последнее: из всего, что ясказал вам, следует ясно и ярко (думаю, что и вы сами это заметили), что яникогда и ни для кого не хочу упускать мою выгоду. Я люблю деньги, и мне онинадобны. У Катерины Федоровны их много; ее отец десять лет содержал винныйоткуп. У ней три миллиона, и эти три миллиона мне очень пригодятся. Алеша иКатя – совершенная пара: оба дураки в последней степени; мне того и надо. Ипотому я непременно желаю и хочу, чтоб их брак устроился, и как можно скорее.Недели через две, через три графиня и Катя едут в деревню. Алеша долженсопровождать их. Предуведомьте Наталью Николаевну, чтоб не было пасторалей,чтоб не было шиллеровщины, чтоб против меня не восставали. Я мстителен и зол, яза свое постою. Ее я не боюсь: все, без сомнения, будет по-моему, и потому еслипредупреждаю теперь, то почти для нее же самой. Смотрите же, чтоб не былоглупостей и чтоб вела она себя благоразумно. Не то ей будет плохо, очень плохо.Уж она за то только должна быть мне благодарна, что я не поступил с нею какследует, по законам. Знайте, мой поэт, что законы ограждают семейноеспокойствие, они гарантируют отца в повиновении сына и что те, которыеотвлекают детей от священных обязанностей к их родителям, законами непоощряются. Сообразите, наконец, что у меня есть связи, что у ней никаких и...неужели вы не понимаете, что я бы мог с ней сделать?.. Но я не сделал, потомучто до сих пор она вела себя благоразумно. Не беспокойтесь: каждую минуту, закаждым движением их присматривали зоркие глаза все эти полгода, и я знал все допоследней мелочи. И потому я спокойно ждал, пока Алеша сам ее бросит, что уж иначинается; а покамест ему милое развлечение. Я же остался в его понятияхгуманным отцом, а мне надо, чтоб он так обо мне думал. Ха, ха, ха! Как вспомнюя, что чуть не комплименты ей делал, тогда вечером, что она была таквеликодушна и бескорыстна, что не вышла за него замуж; желал бы я знать, как быона вышла! Что же касается до моего тогдашнего к ней приезда, то все это былоединственно для того, что уж пора было кончить их связь. Но мне надобно былоувериться во всем своими глазами, своим собственным опытом... Ну, довольно ли свас? Или вы, может быть, хотите узнать еще: для чего я завез вас сюда, для чегоя перед вами так ломался и так спроста откровенничал, тогда как все это можнобыло высказать без всяких откровенностей, – да?

– Да. – Я скрепился и жадно слушал. Мне нечего было отвечатьему более.

– Единственно потому, мой друг, что в вас я заметил несколькоболее благоразумия и ясного взгляда на вещи, чем в обоих наших дурачках. Вымогли и раньше знать, кто я, предугадывать, составлять предположения обо мне,но я хотел вас избавить от всего этого труда и решился вам наглядно показать, скем вы имеете дело. Действительное впечатление великая вещь. Поймите же меня,mon ami [30]. Вы знаете, с кем имеете дело, ее вы любите, и потому я надеюсьтеперь, что вы употребите все свое влияние (а вы-таки имеете на нее влияние),чтоб избавить ее от некоторых хлопот. Иначе будут хлопоты, и уверяю, уверяювас, что не шуточные. Ну-с, наконец, третья причина моих с вами откровенностейэто... (да ведь вы угадали же, мой милый), да, мне действительно хотелосьпоплевать немножко на все это дело, и поплевать именно в ваших глазах.

– И вы достигли вашей цели, – сказал я, дрожа от волнения. –Я согласен, что ничем вы не могли так выразить передо мной всей вашей злобы ивсего презрения вашего ко мне и ко всем нам, как этими откровенностями. Вы нетолько не опасались, что ваши откровенности могут вас передо мнойкомпрометировать, но даже и не стыдились меня... Вы действительно походили натого сумасшедшего в плаще. Вы меня за человека не считали.

– Вы угадали, мой юный друг, – сказал он, вставая, – вы всеугадали: недаром же вы литератор. Надеюсь, что мы расстаемся дружелюбно.Брудершафт ведь не будем пить?

– Вы пьяны, и единственно потому я не отвечаю вам, как быследовало...

– Опять фигура умолчания, – не договорили, как следовало быотвечать, ха-ха-ха! Заплатить за вас вы мне не позволяете.

– Не беспокойтесь, я сам заплачу.

– Ну, уж без сомнения. Ведь нам не по дороге?

– Я с вами не поеду.

– Прощайте, мой поэт. Надеюсь, вы меня поняли...

Он вышел, шагая несколько нетвердо и не оборачиваясь ко мне.Лакей усадил его в коляску. Я пошел своею дорогою. Был третий час утра. Шелдождь, ночь была темная...

Не стану описывать моего озлобления. Несмотря на то, чтоможно было всего ожидать, я был поражен; точно он предстал передо мной во всемсвоем безобразии совсем неожиданно. Впрочем, помню, ощущения мои были смутны:как будто я был чем-то придавлен, ушиблен, и черная тоска все больше и большесосала мне сердце; я боялся за Наташу. Я предчувствовал ей много мук впереди исмутно заботился, как бы их обойти, как бы облегчить эти последние минуты передокончательной развязкой всего дела. В развязке же сомнения не было никакого.Она приближалась, и как было не угадать, какова она будет!

Я и не заметил, как дошел домой, хотя дождь мочил меня всюдорогу. Было уже часа три утра. Не успел я стукнуть в дверь моей квартиры, какпослышался стон, и дверь торопливо начала отпираться, как будто Нелли и неложилась спать, а все время сторожила меня у самого порога. Свечка горела. Явзглянул в лицо Нелли и испугался: оно все изменилось; глаза горели, как вгорячке, и смотрели как-то дико, точно она не узнавала меня. С ней был сильныйжар.

– Нелли, что с тобой, ты больна? – спросил я, наклоняясь кней и обняв ее рукой.

Она трепетно прижалась ко мне, как будто боялась чего-то,что-то заговорила, скоро, порывисто, как будто только и ждала меня, чтобпоскорей мне это рассказать. Но слова ее были бессвязны и странны; я ничего непонял, она была в бреду.

Я повел ее поскорей на постель. Но она все бросалась ко мнеи прижималась крепко, как будто в испуге, как будто прося защитить себя откого-то, и когда уже легла в постель, все еще хваталась за мою руку и крепкодержала ее, боясь, чтоб я опять не ушел. Я был до того потрясен и расстроеннервами, что, глядя на нее, даже заплакал. Я сам был болен. Увидя мои слезы,она долго и неподвижно вглядывалась в меня с усиленным, напряженным вниманием,как будто стараясь что-то осмыслить и сообразить. Видно было, что ей стоило этобольших усилий. Наконец что-то похожее на мысль прояснилось в лице ее; послесильного припадка падучей болезни она обыкновенно некоторое время не могласоображать свои мысли и внятно произносить слова. Так было и теперь: сделав надсобой чрезвычайное усилие, чтоб выговорить мне что-то, и догадавшись, что я непонимаю, она протянула свою ручонку и начала отирать мои слезы, потом обхватиламою шею, нагнула меня к себе и поцеловала.