Подали вино; князь налил два бокала, себе и мне.

– Милая, милая девочка, хоть и побранила меня! – продолжалон, с наслаждением смакуя вино, – но эти милые существа именно тут-то и милы, втакие именно моменты... А ведь она, наверно, думала, что меня пристыдила,помните в тот вечер, разбила в прах! Ха, ха, ха! И как к ней идет румянец!Знаток вы в женщинах? Иногда внезапный румянец ужасно идет к бледным щекам,заметили вы это? Ах, боже мой! Да вы, кажется, опять сердитесь?

– Да, сержусь! – вскричал я, уже не сдерживая себя, – я нехочу, чтоб вы говорили теперь о Наталье Николаевне... то есть говорили в такомтоне. Я... я не позволю вам этого!

– Ого! Ну, извольте, сделаю вам удовольствие, переменю тему.Я ведь уступчив и мягок, как тесто. Будем говорить об вас. Я вас люблю, ИванПетрович, если б вы знали, какое дружеское, какое искреннее я беру в васучастие...

– Князь, не лучше ли говорить о деле, – прервал я его.

– То есть о нашем деле, хотите вы сказать. Я вас понимаю сполуслова, mon ami [20], но вы и не подозреваете, как близко мы коснемся кделу, если заговорим теперь об вас и если, разумеется, вы меня не прервете.Итак, продолжаю: я хотел вам сказать, мой бесценный Иван Петрович, что житьтак, как вы живете, значит просто губить себя. Уж вы позвольте мне коснутьсяэтой деликатной материи; я из дружбы. Вы бедны, вы берете у вашего антрепренеравперед, платите свои должишки, на остальное питаетесь полгода одним чаем идрожите на своем чердаке в ожидании, когда напишется ваш роман в журнал вашегоантрепренера; ведь так?

– Хоть и так, но все же это...

– Почетнее, чем воровать, низкопоклонничать, брать взятки,интриговать, ну и прочее и прочее. Знаю, знаю, что вы хотите сказать; все этодавно напечатано.

– А следственно, вам нечего и говорить о моих делах. Неужелия вас должен, князь, учить деликатности.

– Ну, уж конечно, не вы. Только что же делать, если мыименно касаемся этой деликатной струны. Ведь не обходить же ее. Ну, да впрочем,оставим чердаки в покое. Я и сам до них не охотник, разве в известных случаях(и он отвратительно захохотал). А вот что меня удивляет: что за охота вамиграть роль второго лица? Конечно, один ваш писатель даже, помнится, сказалгде-то: что, может быть, самый великий подвиг человека в том, если он сумеетограничиться в жизни ролью второго лица... Кажется, что-то эдакое! Об этом яеще где-то разговор слышал, но ведь Алеша отбил у вас невесту, я ведь это знаю,а вы, как какой-нибудь Шиллер, за них же распинаетесь, им же прислуживаете ичуть ли у них не на побегушках... Вы уж извините меня, мой милый, но ведь этокакая-то гаденькая игра в великодушные чувства... Как это вам не надоест, всамом деле! Даже стыдно. Я бы, кажется, на вашем месте умер с досады; аглавное: стыдно, стыдно!

– Князь! Вы, кажется, нарочно привезли меня сюда, чтобоскорбить! – вскричал я вне себя от злости.

– О нет, мой друг, нет, я в эту минуту просто-запростоделовой человек и хочу вашего счастья. Одним словом, я хочу уладить все дело.Но оставим на время все дело, а вы меня дослушайте до конца, постарайтесь негорячиться, хоть две какие-нибудь минутки. Ну, как вы думаете, что если б вамжениться? Видите, я ведь теперь совершенно говорю о постороннем; что ж вы наменя с таким удивлением смотрите?

– Жду, когда вы все кончите, – отвечал я, действительносмотря на него с удивлением.

– Да высказывать-то нечего. Мне именно хотелось знать, чтобы вы сказали, если б вам кто-нибудь из друзей ваших, желающий вамосновательного, истинного счастья, не эфемерного какого-нибудь, предложилдевушку, молоденькую, хорошенькую, но... уже кое-что испытавшую; я говорюаллегорически, но вы меня понимаете, ну, вроде Натальи Николаевны, разумеется,с приличным вознаграждением... (Заметьте, я говорю о постороннем, а не о нашемделе); ну, что бы вы сказали?

– Я скажу вам, что вы... сошли с ума.

– Ха, ха, ха! Ба! Да вы чуть ли не бить меня собираетесь?

Я действительно готов был на него броситься. Дальше я не могвыдержать. Он производил на меня впечатление какого-то гада, какого-тоогромного паука, которого мне ужасно хотелось раздавить. Он наслаждался своиминасмешками надо мною; он играл со мной, как кошка с мышью, предполагая, что явесь в его власти. Мне казалось (и я понимал это), что он находил какое-тоудовольствие, какое-то, может быть, даже сладострастие в своей низости и в этомнахальстве, в этом цинизме, с которым он срывал, наконец, передо мной своюмаску. Он хотел насладиться моим удивлением, моим ужасом. Он меня искреннопрезирал и смеялся надо мною.

Я предчувствовал еще с самого начала, что все этопреднамеренно и к чему-нибудь клонится; но я был в таком положении, что во чтобы то ни стало должен был его дослушать. Это было в интересах Наташи, и ядолжен был решиться на все и все перенести, потому что в эту минуту, можетбыть, решалось все дело. Но как можно было слушать эти цинические, подлыевыходки на ее счет, как можно было это переносить хладнокровно? А он, вдобавокк тому, сам очень хорошо понимал, что я не могу его не выслушать, и это ещеусугубляло обиду. «Впрочем, он ведь сам нуждается во мне», – подумал я и сталотвечать ему резко и бранчиво. Он понял это.

– Вот что, молодой мой друг, – начал он, серьезно смотря наменя, – нам с вами эдак продолжать нельзя, а потому лучше уговоримся. Я, видители, намерен был вам кое-что высказать, ну, а вы уж должны быть так любезны,чтобы согласиться выслушать, что бы я ни сказал. Я желаю говорить, как хочу икак мне нравится, да по-настоящему так и надо. Ну, так как же, молодой мойдруг, будете вы терпеливы?

Я скрепился и смолчал, несмотря на то, что он смотрел наменя с такою едкою насмешкою, как будто сам вызывал меня на самый резкийпротест. Но он понял, что я уже согласился не уходить, и продолжал:

– Не сердитесь на меня, друг мой. Вы ведь на чторассердились? На одну наружность, не правда ли? Ведь вы от меня, в самойсущности дела, ничего другого и не ожидали, как бы я ни говорил с вами: сраздушенною ли вежливостью, или как теперь; следовательно, смысл все-таки былбы тот же, как и теперь. Вы меня презираете, не правда ли? Видите ли, скольково мне этой милой простоты, откровенности, этой bonhomie [21]. Я вам во всемпризнаюсь, даже в моих детских капризах. Да, mon cher [22], да, побольшеbonhomie [23] и с вашей стороны, и мы сладимся, сговоримся совершенно и,наконец, поймем друг друга окончательно. А на меня не дивитесь: мне до того,наконец, надоели все эти невинности, все эти Алешины пасторали, вся эташиллеровщина, все эти возвышенности в этой проклятой связи с этой Наташей(впрочем, очень миленькой девочкой), что я, так сказать, поневоле рад случаюнад всем этим погримасничать. Ну, случай и вышел. К тому же я и хотел передвами излить мою душу. Ха, ха, ха!