бояться? Все страхи позади останутся, все в этой жизни запрутся и растворятся.

И на луг можно будет вновь побежать по самой росе в белом платье, распустив косы, – молодой, крепкой, такой, что через плетень запросто перемахнёт, в Светлом роднике умоется, не дрогнув, и из Тёмного колодца выпьет, не закашлявшись. И пальцы снова станут цепкие, чуткие, можно будет натянуть по месяцу струны, сыграть «Тон Ярато́н»[95], так любимую Звоном Вечерним. Как давно она не играла её… Как давно не слышала.

Сердце зажало, заскребло грустью. И тут же окатило ликующим светом: могу! Смогу! Всё это смогу, надо только яблочко…

Яблочко…

Ярина. Яра.

Сама сыграю, сама побегу, полечу, запою, но Яринина нить оборвётся.

Но босые пятки пружинят по мху. Венок со свечой плывёт к Звону Вечернему в ладони. Звёзды жгут пальцы. По воде стелется шёпот русалок. Лодка уходит в огненное озеро, и тепло до сердца, и ясно до белизны, и восторг рвётся до крика. А в глазах отражается весь Лес, и в сердце весь Лес, и тра́вы, и снега́, и волны, и ягоды, и ни морщин, ни немощи, ни страха, ни выбора…

Но Ярина, Яра!

Но как не хочется умирать!..

* * *

Под утро Обыда сняла со старого зеркала каразею – бурые мушки, трещины по стеклу. Спящая Яра отразилась тёмной царевной: корона из кос, соболиные брови, и словно не дышит, словно лежит неживая. А сама Обыда – иссохшая, чёрная, одной ногой в смерти.

Убить бы Ярину во сне – и легко, и тихо, будто уснула. Да разве заслужила она такое? Мелькнули в памяти перепуганный зайчишка на кладбище, топкие тропы Хтони, где ни разу не ослушалась, вперёд не убежала; и как ватрушки пекли, и как на закате ягоды собирали на Малахитовом лугу, вспомнилось. И как суп ей из птенца сварила Яринка, как испугалась за неё, когда хворала Обыда…

Яринка. Яринка. Ярочка моя, Яра.

Глава 27. Господа ночи

– Почему ты на печи не спишь?

– Трудно мне забираться, глазастая. Ну-ка, не егози.

Обыда провела гребнем по Ярининым волосам, плавным взмахом разделила пряди надвое, принялась плести косы. Сначала Ярина сидела смирно, но уж слишком скучно было ждать, пока доплетут. Чуть обернулась и предложила:

– А ты на ступе на печь взлетай.

– Ещё не хватало ступу по таким пустякам гонять, – проворчала Обыда. – Не вертись! Хочешь, чтоб я тебе на ухе косу заплела?

Ярина захихикала, еле дождалась, пока Обыда с косами закончит, вскочила и белкой взобралась на печь. Спросила, завернувшись в одеяло – Обыда скроила его так, чтоб было теплее шкуры, легче пёрышка:

– Почему тебе трудно?

– Стара уже.

Ярина прищурилась, вгляделась. Чёрные с серебром волосы, худое лицо, высокая статная фигура, ничуть не сутулая – совсем не как у старух в воршудах и в видениях.

– Неправда.

Обыда глянула строго, сжала губы и вдруг усмехнулась, подмигнула:

– Может, и неправда, глазастая. Но на печку-то мне влезть хоть так, хоть эдак тяжело. Попало мне однажды ледяным ножиком в бок, под самое сердце. С тех пор и болит там. Не хочу лишний раз тревожить.

Ярина примолкла. Всмотрелась в платье Обыды, нахмурилась.

– Что? Разглядеть пытаешься? Не разглядишь. Снаружи давно рана зажила.

– Внутри болит? – тихо спросила Ярина.

– Внутри, глазастая.

С тех пор Ярина стала приглядываться к наставнице. Не раз заметила, как та морщится, нагибаясь у колодца, как коротко выдыхает, когда наклоняется, чтоб надеть чёботы или поднять люк в подполье.

– Корка, – шепнула Ярина домовому, дождавшись, пока Обыда уйдёт по яговым своим делам. – Корка, если она подходит к люку, ты сам открывай. Чтоб ей не наклоняться.

Коркамурт заскрипел, заворчал. Ярина протянула ему масло (немножко!) на подсоленной горбушке, погладила по лохматой голове. Домовой заурчал, цапнул угощение и спрятался.

…Кроме раны под сердцем не скрылась от зоркого взгляда Ярины левая рука, которая поднималась плохо, как ни старалась Обыда. Не скрылась бессонница, мучившая её по пол-луны кряду, не поддававшаяся никаким зельям, кончавшаяся тремя ночами крепкого сна – такого, что Ярина могла бы запросто влезть на крышу, сунуть нос в котёл в тёмной комнате, а то и подёргать ручку чёрной двери – Обыда бы не проснулась.

Чернодверь Ярина таки тронула однажды. Та не поддалась, словно была крепче стен. А вот ладонь примёрзла к дереву, вмиг ставшему ледяным, ощетинившемуся ломкими серебристыми иглами. Ярина упёрлась свободной рукой в стену, попробовала оторвать ладонь от досок – не вышло. Упёрлась в дверь ногами, попробовала ещё раз, налегла изо всех сил – опять ничего. В третий раз дёрнулась так отчаянно, что по всей избе прошла дрожь и из подпола высунулся Коркамурт.

– Помоги! – сквозь зубы взмолилась Ярина.

Корка, на удивление, не стал ни ругать, ни торговаться: может, помнил то утро с горшком масла, а может, пожалел бестолковую. Примостился сзади, обхватил Ярину за пояс и с силой, какой она не ожидала от сухонького старичка, потянул от двери. Ярина закричала от боли и холода: теперь уже от всей створки веяло льдом, а от ладони кто-то словно громадным ножом отрезал кожу.

Корка потянул ещё раз. Ярина завизжала высоко-высоко, как поросята в Сундуре. Обыда выдохнула во сне, перевернулась на другой бок, скорбно подложив под щёку ладони. Корка дёрнул снова, Ярина вскрикнула, и крупная слеза шлёпнулась прямо на руку, просочилась меж пальцев и, шипя, растаяла на чёрном дереве. Ярина удивлённо выдохнула, тряхнула головой, уронив ещё слезинку, за ней вторую, третью… Горячие слёзы таяли, плавя ледяное колдовство, и дверь отпускала – нехотя, медленно, но всё же.

Ладонь наконец отлипла от досок. Ярина кулём осела на пол. Поднесла руку к лицу и едва не закричала снова: кожу ободрали по кровавому и живому, выкрасили чёрным, словно окунула руку сначала в алую краску, потом в сажу. Сжав зубы, Ярина сунула ладонь в корыто с водой, поболтала, немея от боли, вытащила и подула, бормоча кое-как, мешая, путая слышанные от Обыды слова заговора. Корка сбегал к Мунчомурту, притащил распаренный дубовый лист. Приложили к ладони, примотали обрывком подола. Ярина, скуля, убралась в уголок – не было сил взобраться на печку; ох, как понимала она теперь Обыду! – и затаилась в ожидании утра. А утром…

Утром Обыда сразу поняла, что к чему. Ни слова не сказала, пока заговаривала, обрабатывала, перематывала как следует. Ни слова не сказала, пока накрывали на стол, пили чай. Ни слова не сказала за весь день. Лишь к ночи, когда понурая Ярина с