Ночь остановился.

– С чего ты взяла, что я перепугался?

Ярина зачерпнула воздух, засмеялась:

– Ты посмотри. Это ночь разве? Серенькая, как шкурка у зайки. Прибегал один ко мне зимой, волк за ним гнался. Я волка отогнала, зайчика приютила. До весны с Коркамуртом его выхаживали, берегли. Обыде ни слова не сказала, а то вышвырнула б она зайца обратно в лес. Сказала бы: не твоё дело срок решать! Если должен был раненый заяц в пасть волку попасться – значит, должен был! Твоё дело – чёрную дверь отворять, когда нужно! – Ярина передразнила так похоже, что, кажется, сама испугалась; отдышалась, помолчала. Сверкнули глаза. – Но ведь права она. Права. Это и есть Равновесие. Не мне в него вмешиваться. И если бы теперь этот зайка прибежал, я бы не помогла. Но серый он был, точно Лес сейчас. И пахло от него страхом – совсем как сейчас пахнет, чувствуешь? А я не боюсь. Значит, ты боишься.

Ночь нагнулся, сорвал мелкую травку. Протянул Ярине, всмотрелся в её лицо: дерзко глядели глаза и виновато. И испуганно, что бы ни говорила. Ещё бы – попала в переплёт девка, из огня в полымя мечется, понять пытается, как меньшей кровью обойтись… Никогда её Обыда такому не учила – немудрено, что не знает Яринка, что делать, спрашивать готова у всех, кроме самой Обыды. И признаться не может, что боится, и помощи в открытую не попросит: весь мир с ног на голову, как теперь разобрать, кто друг, кто враг?

Точь-в-точь как в прошлый раз было, когда яблочко созрело. Точь-в-точь.

Ночь раскрыл ладонь с травкой:

– Ночной громовник. Если коснётся лица, упадёшь замертво.

– Припугнуть решил? – засмеялась Ярина нарочитым, не своим смехом. – Выходит, права Обыда – нельзя доверять ни Дню, ни Утру, ни тем паче Ночи.

В один шаг оказалась рядом, забрала травинку, дунула, раскрошила взглядом мельче, чем в пыль. Улыбнулась.

– Так что? Правда про яблоко?

– Правда.

Ярина, хоть и продолжила улыбаться, побледнела, и незваный дождь заклубился в тучах, и Ночь заметил, как она сунула руку за пазуху, будто нащупала что-то. Нащупала и чуточку успокоилась, только ещё сильней побледнела, совсем как полотно стала, то самое, по которому первую вышивку делала луны и луны назад.

– Ночь… – шепнула, лбом упираясь в крутой конский лоб. – А если я уйду? Просто уйду отсюда. А она пусть съест яблоко. Пусть делает, что захочет, жизнь новую живёт, преемницу новую ищет… Нельзя… так?..

– Обыда две части ритуала провела уже. Знаешь, поди, что до этого-то ничто её погубить не могло ни в Лесу, ни в Хтони. И теперь ничто не может – кроме тебя, ученицы. Как она тебя отпустит – такую угрозу?

* * *

Сирин уронила перламутровую слезу. Капля обернулась стеклянной горошиной, ударилась о землю и разлетелась тысячью осколков, забрызгав гибкое да скользкое тело. Мгновенье стояла в воздухе цветная солнечная пыль. Сирин махнула крылом, пыль исчезла, и красным глазом глянула птица на мир.

* * *

– Так, выходит, одна только должна остаться? Выходит, отступиться мне, не тягаться с ягой? – спросила Яра. Будто шаль, накинула годы, голос сел. Улыбнулась Ночи уже не ученица, а сама яга – ровной, холодной улыбкой.

– Да, – ответил Тём-атае, чутко прислушиваясь. Веяло от Ярины тугой силой, отчаянной, ледяной, и если бы не знал её, если бы в первый раз видел – отступил бы, не решился без надобности идти рядом.

– Вот, значит, как, – задумчиво произнесла Яра, обводя взглядом свесившиеся плети бузины, налитые ягоды смородины, разогретую рябину. Удивлённо подняла брови. Поглядела на Ночь и негромко, будто сама себе не верила, выдохнула: – Смотри-ка, как всё расцвело. Это я, наверное. Опять сила пролилась, вот Сердце Лета раньше времени и пришло. Не должна ещё так рябина гореть…

Обхватила рукой бордовую гроздь. Не сводя глаз с Ночи, сжала кулак. Липкая ягодная кровь брызнула сквозь пальцы.

– Зачем ты так?

– Жалко? – спросила Ярина. – И мне жалко. А как думаешь, жалко будет Обыде, когда пойдёт меня убивать? А мне? Мне будет её жалко? Я ведь, руки опустив, не встану.

Ночь молчал. Лес молчал. А Ярина засмеялась:

– Ну что ты, Тём-атае. Сколько раз думали, что это конец. А всё не конец был. И в этот раз что-нибудь да будет дальше. А ты скачи-ка своей дорогой, смотри, рассвет уже занимается… Короткие нынче ночки.

Ночь качнул головой, подошёл вплотную. Пахнуло холодом, свежим, росным, совсем как от папоротника в цвету.

– Хватит притворяться, Ярина, – попросил тихонько. – Вижу ведь, что боишься. – Тронул её испачканную рябиновым соком ладонь – будто за обнажённое лезвие взялся. Но не отпустил, сжал крепче: – Вижу, что маешься…

Ярина сощурилась, и Ночь отскочил, ослеплённый яростным светом. Она и сама опустила глаза – до того полыхнула вспышка. Глядя в чёрную землю, чуть слышно произнесла:

– Два вопроса, Ночь. Два вопроса. Если уж ты такой зоркий, такой догадливый, всё видишь, всё понимаешь… Скажи, почему я́ должна отступить, почему не Обыда?

Обречённо замолчала, сделала шаг в темень. Но когда снова заговорила – волосы расплескались по плечам, будто по некошеному лугу пошёл большой ветер, глаза сверкнули, как ножи над полем в самую бестуманную ночь:

– Второе… С чего это ты взял, Тём-атае, что победа останется не за мной?

* * *

В тот же миг Сирин уронила перламутровую слезу. Слеза обернулась стеклянной горошиной, ударилась о землю и разлетелась тысячью осколков у ужиного хвоста. Мгновенье стояла в воздухе цветная солнечная пыль. Сирин дёрнула головой, на которой проступили два пятнышка, пыль исчезла, и чёрным глазом глянула змея на мир.

Стихло всё.

Глава 26. Ярочка моя, Яра

Поздним утром сама не своя вернулась к избе Ярина. Долго стояла у порога, собиралась со словами, с мыслями. Сколько лет учения осталось позади; сколько лет в Лесу. Знала, как остановить осень, как высеребрить небо, как запереть кровь, как злобу загустить и душу вывернуть наизнанку. Как посмотреть в глаза Обыде – не знала.

Может, всё враньё? Может, День и Ночь подшутить решили? Может, это испытание такое? Сто путей было, как обойти правду, и в каждый Ярина могла поверить, как верила в черты, в луну, в травы. Разум могла убедить, что всё наяву, всё правильно. Но сердце, сердце… «Сердце ягу никогда не подводит».

Отошла до поры до времени злоба, отошёл страх. Всё затопили тоска и боль.

Сжалось внутри, подкатила к горлу горечь, и на глаза выступили слёзы – горячие,