Людей в ночную смену обычно собирали капо, переходя из барака в барак и поднимая бедолаг, которые только пришли с двенадцатичасовой смены. Чтобы те не упали замертво до утра, после полуночи им давали вторую миску баланды и позволяли спать после завтрака на следующий день. Но и это не делало ночную смену особо привлекательной. Охранники, дежурившие по ночам, как правило, были раздражительными и весьма вспыльчивыми, так что некоторых заключенных, уходивших на работу своими ногами, по утрам привозили на тачках в виде скрюченных трупов.

— Я готов заплатить, если вы поможете. В британских фунтах… — Альфред попал в цель. Глаза капо загорелись жадным блеском.

— За кого ты меня держишь? — зарычал на него Зинченко. — Я сделаю дырку в твоей набитой мозгами башке только за то, что ты сейчас сказал.

— Простите. Я ничего такого не имел в виду, — забормотал Альфред. — Я только думал о еде.

— О еде, — капо сплюнул. Потом огляделся вокруг. — Фунты, говоришь? — Это было как сунуть вечернюю помойку под нос кухонной мыши. — Команды собирают в семь тридцать у часовой башни. — Зинченко сплюнул.

— Спасибо, мы придем.

— Да смотри, не наблюй потом на меня, профессор. Это не талон на питание. Подписался, работай наравне со всеми. Или пеняй на себя.

— Я понимаю. — Альфред согласно закивал. — И еще, послушайте… — Он шагнул вслед за капо, который двинулся прочь. — Я знаю еще кое-кого, они тоже хотели бы воспользоваться этой привилегией.

— Не испытывай свою удачу, старик. А то тебя привезут на тачке, и к черту твою пайку.

— Я просто подумал, что фунты на дороге не валяются… По той же цене, разумеется.

Капо двинулся было дальше, но на его лице отчетливо отразилась внутренняя борьба.

— Стерлинги, говоришь?

— Хрустящими банкнотами. От одного новенького. Мне-то они ни к чему, — вздохнул Альфред. — Все мои страсти уже позади.

— По десятке за человека, — капо потер нос.

— По десятке? Это же вдвое против обычного.

— Такова цена. Или иди копайся в отходах пищеблока, если хочешь пожрать.

— В Вильнюсе за эти деньги я бы купил себе самый изысканный обед, — Альфред торговался для отвода глаз и умышленно упомянул родной город Зинченко.

— Вот и вали в Вильнюс, прямо сейчас, — капо пошел прочь.

— Хорошо, хорошо. Какой у меня выбор? Мы придем.

— Ждите в конце очереди, — на губах капо играла алчная улыбка. Хватит на водку на целый месяц. — И приноси денежки. Я сам тебя найду.

Глава 60

Отец Мартина Франке, рабочий-металлист с эссенского завода Круппа, всегда вел себя так, словно у него был только один сын.

А их было трое.

Папаша был угрюмым раздражительным пьяницей. Каждый вечер после смены он напивался на кухне, пока их мать шила в спальне лоскутные одеяла, и тащился спать, редко обращая внимание на своих детей. Такое суровое отношение не способствовало желанию мальчиков улучшить свой социальный статус благодаря образованию или упорному труду. Единственной целью отца было унизить их и напомнить о темной огнедышащей печи — сам он становился к ней каждый день, такая же участь была уготована им, — а также о скудной полунищенской жизни, из которой он не смог вырваться и которая в свой черед ожидала их.

Старший сын Ганс в юности был звездой местной футбольной команды. Отец вечно твердил об успехах Ганса Мартину, не имевшему физических данных старшего брата. За семейным столом с Гансом обращались как со знаменитостью международного масштаба, членом сборной Германии, хотя он так никогда и не выбрался с провинциальных футбольных полей.

— Ну почему ты такой заморыш? — отец не скрывал, что стыдится Мартина. — Посмотри на брата. У него впереди большое будущее. Что сможешь ты предложить заводу? Германия нуждается в крепких деревьях, а не в прутиках-доходягах.

Среднего брата Эрнста природа не наградила умом, зато в уличной драке он держался до последнего. Глядя на Эрнста, отец, как в зеркале, видел самого себя — молодого крутого парня с крепкими кулаками и мечтой. Он был таким же, пока Первая мировая не загнала его на завод. Сколько раз Эрнст подставлял Мартина, и тому приходилось расплачиваться за его проступки в школе и украденное из домашнего холодильника пиво. Эрнст шел по жизни горделивой походкой человека, считавшего, что он никому ничем не обязан. С ним все хотели дружить. Весь мир принадлежал ему. До сих пор, вспоминая его, Мартин видел приплюснутый нос брата и толстые губы, сложенные в вечной высокомерной ухмылке.

С самого детства Мартин был молчаливым и замкнутым ребенком. Обделенный силой и ловкостью братьев, он рос наблюдателем и отличался методичностью. Однако его отличные отметки в школе не вызывали блеска гордости в налитых пивом глазах отца. Никому не удавалось уехать из городка, который засасывал каждого, подобно гигантской печи, пожиравшей юные жизни как сухие поленья. Окончив школу, Ганс, чьи футбольные достижения удостоились всего лишь пары упоминаний в местной многотиражке, поступил литейщиком на завод и вкалывал бок о бок с отцом. В 1942-м в возрасте сорока шести лет он попал под всеобщую мобилизацию — форму тогда надевали на каждого, кто был в состоянии ее носить. Они узнали, что он насмерть замерз под Сталинградом, еще до того, как пришла телеграмма. Заводила Эрнст вступил в нацистскую партию в 1935-м и, пока Гитлер укреплялся во власти, крушил синагоги и молотил евреев, его кулаки пользовались большим спросом. В 1938 году его нашли мертвым в Дортмунде, со звездой Давида и с ножом в груди к ней в придачу.

Мартин же поступил в полицейскую академию. Благодаря своей наблюдательности он стал одним из ведущих следователей. Через десять лет в Эссене не было офицера, имевшего наград больше, чем Мартин. В 1937-м в чине капитана его взяли на службу в Абвер. К 1940-му он получил повышение во Францию, а затем, в 1942-м, вместе с должностью в Лиссабонском посольстве, и свое нынешнее полковничье звание.

К тому времени папаша уже давно погиб при аварии на заводе, так и не увидев ни одной медали своего сына.

Вот о чем думал Мартин Франке, сидя в кабинете лагеркомманданта Акерманна в ожидании своей жертвы. Ну и удивился бы отец, если бы протрезвел настолько, что смог бы увидеть своего заморыша, разоблачающего столь масштабный заговор!..

После такого берлинские тяжеловесы больше не смогут его не замечать.

— Так, ну и где эта музыкантша? — спросил Акерманн у вошедшего лейтенанта Фромма. — Прошло три часа.

— Мы нашли двух женщин, но, исходя из показаний нашего свидетеля, обе не подходят, — доложил молодой лейтенант. — Третья, кларнетистка,