ее фамилия Блюм, после дневного перерыва на представление не явилась.

— Возьмите ее. В чем проблема? Приведите ее ко мне, — потребовал Акерманн.

— В этом и проблема, герр лагеркоммандант. В тринадцатом блоке женского лагеря ее нет. Более того, ее никто с тех пор не видел.

— Что, с утра?

— С того момента, как днем в ее блоке побывала ремонтная бригада. Старшая по блоку видела, как она разговаривала с одним из слесарей. В тот момент посчитали, что это был брачный визит.

— Брачный визит? Это еще что такое?

— Прибыла команда с водяным насосом, хотя официально запроса никто не делал.

— Теперь все стало ясно! — оживился Акерманн, повернувшись к сидевшему за столом Франке. — Мы узнали, за кем приехал охотник за трюфелями.

Франке медленно поднялся и скептически покачал головой.

— Чтобы разыскать сестру? Не думаю, майор. Не за этим он прилетел на самолете и привлек партизан. Нет, я уверен, что нас ожидает приз покрупнее. Мы это скоро увидим.

— Побег даже одного заключенного — достаточно крупный приз для меня, — возразил Акерманн. — Лейтенант, найдите бригадира ремонтников. Он должен стоять передо мной как можно скорей.

— Слушаюсь, герр лагеркоммандант, — адъютант прочистил горло, но остался стоять.

— Идите, Фромм. Что вы здесь торчите?

— Мне кажется, я уже знаю, где их искать, герр майор, — ответил Фромм.

— Тогда марш вперед. Или вы дожидаетесь, когда они вам пришлют открытку из Лондона?

— Сегодня утром на проверке… Это стало понятно только некоторое время назад, — лейтенант прокашлялся.

— Я жду…

— В двенадцатом блоке один из заключенных назвался Фишером. Но Павел Фишер со вчерашнего дня числится в списке умерших. Блокфюрер подтвердил, что это был единственный Фишер.

— А какой номер был у этого Фишера?

— У сегодняшнего? А22327, герр лагеркоммандант, — лейтенант сверился с записями и зачитал номер.

— Ну и?.. — Акерманн нетерпеливо подался вперед. — Я пытаюсь понять, совпал ли этот номер с номером умершего Фишера. Отвечайте, оберштурмфюрер Фромм.

— Нет, не совпал, — доложил адъютант. — Номер А22327 принадлежал совсем другому человеку.

— Кому? — Акерманн терял терпение. Он щелкнул пальцами. — Ну же, Фромм, у нас мало времени.

— Рудольфу Врбе, герр майор.

— Врбе, — Акерманн вскочил, побледнев как полотно. Это имя было ему хорошо известно. В лагере его знали и охранники, и заключенные. Он понимал, что если это станет известно и все участники событий не будут арестованы сегодня же, дело примет для него неприятный оборот. Когда вернется Хосс и речь зайдет о карьере майора, вся его статистика не поможет.

— Что такое? — встрял Франке.

— Вы правы, полковник. Это намного, намного больше, чем просто спасение сестры из лагеря. Вывести весь блок! — приказал Акерманн Фромму. — Каждого гребаного жида. Прошерстить весь блок, так чтобы каждая гребаная постельная вошь попала под проверку. Вы меня поняли, лейтенант?

— Так точно, герр майор. Понял, — адъютант отдал честь и поспешил к выходу.

— Подождите, лейтенант, — Франке махнул адъютанту, чтобы тот остался. — Майор, нам мало поймать этого человека и узнать про побег. Мы должны узнать, ради кого он сюда прибыл.

— И что вы предлагаете, полковник?

— Я предлагаю их не трогать.

— Не трогать? Но зачем же так рисковать? — засомневался Акерманн. — Мы знаем, где он. Мы их всех возьмем.

— Но это оправданный риск, разве вы не согласны? Скоро будут отправлять на работу ночные бригады, так? — Франке посмотрел на часы. В его голове промелькнул образ отца — с мутными глазами, сгорбившийся над бутылкой пива на кухне. Оба его старших сынка бесславно канули, зато недостойный заморыш вот-вот раскроет заговор союзников и, как знать, возможно, получит за это «Железный Крест». — Пусть все идет по плану. Через несколько минут мы точно будем знать, куда они направляются.

Глава 61

Время шло, Альфред сидел на койке посреди изнуренных и обессилевших людей и ел свой ужин. Он надеялся, что это его последний ужин в лагере. Из всего того, что происходило с ним и что он хотел бы поскорее забыть, эта вонючая баланда была первой.

Он вспомнил Марту и Люси.

Они строили планы, хотели поехать в Америку. Поселиться там в красивом, оживленном, славном своим университетом городе. Например, в Чикаго. Вместе с Ферми. Или в Беркли, в Калифорнии, с его старым другом Лоренсом. Или в Нью-Йорке. Он был там в 1936 году на симпозиуме, с содокладом по ядерной физике. Продолжить работу в безопасном месте, а не там, где твоя жизнь висит на волоске просто потому, что ты еврей, — об этом можно только мечтать.

Именно такими были их планы, когда, получив документы, они отправились через Польшу в Голландию, а оттуда во Францию.

Теперь он продолжит путь, но уже без них. Значит, такова его судьба. Он, а вернее, бледная тень его самого. Он настолько исхудал, что даже Марта не признала бы его сразу.

Он и этот мальчик.

Альфреду пришла на ум теорема Гейзенберга. Неопределенности — единственная определенность в этом мире. Только их можно точно измерить. Даже на уровне атома существуют изначально заложенные пределы точности измерения.

Они есть и в более масштабных вещах.

Вспомнил, как отреагировал великий Эйнштейн, когда ему сказали, что его закон, E = mc2, открыл целый новый мир со всеми радиоактивными вытекающими:

— Ist das wirklich so? — Это действительно так?

Даже такому мощному мыслителю, как Эйнштейн, оказалось не под силу предвидеть, во что выльются случайные заметки на странице блокнота.

Альфред верил, что в неизвестном заключалась красота жизни. Равно как и ее величайшая трагедия.

Если вы определяете положение частицы, позволяя ей, скажем, перемещаться через сульфидно-цинковый экран, вы изменяете ее скорость и, следовательно, теряете информацию. Если вы бомбардируете частицу гамма-лучами, вы также влияете на ее траекторию, и тогда кто может точно измерить, где она находилась? Любое новое измерение неизменно влияет на предыдущее, делая его неопределенным. То же происходит со всеми последующими измерениями, так утверждал Гейзенберг.

Только завершенность ведет к пониманию.

А когда можно это увидеть? Когда нам удается рассмотреть всю картину?

Ты ведь видишь все, Марта? И ты, Люси? Я знаю, вы видите. А я продолжаю идти, пока Господь мне это позволяет.

Я и этот мальчик.

Момент истинного просветления наступает в самом конце.

Он поднялся с койки, сунул свои посиневшие отекшие ноги в жесткие башмаки. Потом аккуратно сложил тонкий протершийся во многих местах кусок материи, на протяжении нескольких месяцев служивший ему одеялом, и уложил его в ногах на матрасе.

— Куда-то уходите, профессор? — заметив передвижения Альфреда, поинтересовался его сосед Островский, местный снабженец.

— Просто хочу есть, — ответил Альфред. — Пойду добывать себе еду.

— А что