Он подал руку, и мы снова двинулись к стоянке фиакров.

Он коротко рассмеялся в ответ на мое наставление.

Я протянула руку, и он ее пожал.

На следующий день Глэдис ускользнула из дома так, что никто не заметил ее отсутствия. Вернувшись, она сообщила, что в ближайшее воскресенье поедет к «повитухе в деревню».

Все это казалось мне загадочным и тревожным. Но Глэдис выглядела веселой и с нетерпением ждала воскресенья. В понедельник она и впрямь не вернулась. Я сказала маме, что забегал какой-то мальчишка и велел кухарке предупредить хозяев, что Глэдис задержится на похоронах матери.

Глэдис вернулась только в среду, и мама завела разговор о том, чтобы ее уволить. Я снова встала на ее защиту. Несчастная мертвенно-бледная Глэдис едва держалась на ногах. Но, как и прежде, выполняла все обязанности по дому.

Шли дни, за ними недели. Я отпраздновала свой двадцать четвертый день рождения. Никакого ребенка на паперти никто так и не оставил, а Глэдис никогда больше не упоминала Джека, Джима и Джона. В остальном она ничуть не изменилась и осталась такой же ленивой, лукавой и жуликоватой.

Весной 1894 года все неприятности как будто остались позади, и мое здоровье поправилось. Я снова встречалась с Кингами, и Норман с Норбертом велели всем называть меня «тетушка Черри», чему я не противилась, лишь бы не заставляли вязать пинетки. Сьюзен и Элизабет хотели, чтобы я стала крестной их будущих детей, и я заранее согласилась. У Шмалей уже оба малыша звали меня «колёсная», а у Картеров я была «мисс Черити». От продажи авторских прав на последние две книги у меня появилось немного денег на подарки: я купила птицу в клетке для Эдмунда, черепашку для Розы, коробку с акварельными красками для Ноэля… Собственная жизнь казалась мне почти завершенным рисунком, где оставалось только стереть карандашные контуры; она заполнилась прилежной работой, нередко лишь в компании моих зверей, хотя время от времени мою жизнь яркими красками расцвечивали чьи-нибудь дети. Небо надо мной расчистилось, но издалека уже доносились новые раскаты грома, грозившие обрушиться на наш дом.

Из замка Таунтон приехала Лидия, чтобы с помощью доктора Пайпера произвести на свет малыша. Родился прелестный мальчик Эндрю, которому я тоже стала крестной. Сэр Хоуитт сразу отправил его в деревню, к дородной девонширской кормилице. Лидия вернулась к лондонской светской жизни и посещала балы, вечера и спектакли. Иногда я ездила с ней и вскоре пристрастилась к театру. Одним апрельским днем 1894 года я увидела в театре Авеню пьесу Бернарда Шоу, которого часто сравнивали с Оскаром Уайльдом. Комедия «Оружие и человек» показалась мне остроумной и романтичной — лучшей из всего, что я видела; мне подумалось, что однажды мистер Шоу мог бы написать роль для мистера Эшли.

Пока не подняли занавес, кузина разглядывала публику в бинокль и сплетничала.

Мир вокруг Лидии сводился к фунтам-шиллингам-пенсам. В день свадьбы ее сердце перестало биться — оно превратилось в сейф. Во время представления ее супруг уснул, откинувшись головой на спинку кресла, с открытым ртом. Когда пьеса закончилась, миссис Картер («На указательном пальце — изумруд за две сотни фунтов, верно, фамильная драгоценность», — вполголоса заметила кузина) подошла к нам и с гордостью сообщила, что мистер Шоу приходится родственником ее мужу. Я выразила восхищение пьесой, и миссис Картер захотела непременно представить меня автору, который как раз находился за кулисами.

Сэр Хоуитт очнулся со словами: «Я пришел зря, зря?» — мне послышалось «кря, кря», и я тут же вспомнила про Куки.

Что оказалось не так-то просто, поскольку его осаждали поклонники; зато мне представилась отличная возможность его рассмотреть. Он выглядел прямой противоположностью мистеру Уайльду: худое лицо с длинной бородой, мрачный взгляд, обращенный внутрь себя.