Вязенкин нервно ходит по вагону в тапках на босу ногу.

— Целый день ждали неприятностей, а они закончились. Москва молчит — не к добру.

— Григорий, был бы ты бабой, я б тебя стал успокаивать, — Ордынцев колбасы пожевал, ошурку колбасную тянет изо рта. — Выпьем, мужики, и само успокоится. Молодые вы, горячие и в колбасных обрезках ни черта не понимаете. А в них, Григорий, самый цимус, самый вкус.

— Ты, дядь Саш, старый вот и лопай огрызки.

— Обрезки, не огрызки. Молодежь, — вздыхает Ордынцев. — Ты, Григорий, как в бальных танцах попробуй. У меня вот внучка… ах как растанцевалась, а соплюха-а! Ну, так я и говорю, как на танцульках: можешь — танцуй, а не получается, так уйди со сцены.

У дяди Саши глаза навыкате.

Вязенкина раздражает это «Григорий», сердят нравоучения Ордынцева. Все и так ему понятно. Лишь немного неприятным душком повеяло, как от тех обгоревших тушек, — может, что упустил он, забыл, не заметил вокруг? «Мягше, добрее… К чему это все вообще со мной происходит?» — нехорошо думалось Вязенкину. Гнал от себя слюнявые мысли.

— Пест, достала твоя «Калифорния», — Вязенкин носок вынул из-под матраса, натягивает. — Всем подмахивать, дядь Саш, махалка сносится. Просил ведь, давайте обождем пару часов. Твердиевич, говнюк такой, нас опять не взял на официалку. Трупы, трупы… Дудников Леха состряпал сюжет, а картинкой нашей ведь перекрывались.

— Гри-иня, зато мы крутые перцы. Ни дня без фкандала! — пьяно выкрикивает Пестиков из своего угла.

— Пест, не дам я тебе в долг, машину покупаю.

Их вагончик не демонтировали, Твердиевич больше к ним не заявлялся. Пятничное утро гомонилось за окном. Гога Мартыновский заглянул к ним: «Мы едем куда-то к предгорьям, но сказали, чтоб вам не говорить. Зол Твердиевич на вас. Мы, если что, картинкой поделимся». Гога поделился. Перегнались. Москва не звонила. Вязенкин ждал неприятностей и поэтому еще с обеда выпил водки.

«Пора убираться отсюда», — подумал Вязенкин.

— Дорога-то одна, через Пятигорск, — мычит Пестиков в своем углу.

В вагончик зашел посетитель.

— Салам аллейкам, — поприветствовал мужчина. Двумя пальцами провел по щекам, побитым оспинами, и колючему подбородку, словно хотел уверить хозяев, что пришел он с честными намерениями.

Странным показалось Вязенкину, что «рябой», а это был именно тот человек из толпы на митинге у ворот, как-то не вовремя появился. Почему же не вовремя?.. Ему из Грозного до своего села добираться в лучшем случае полтора часа, а по дороге блокпосты, федералы, боевики. Стемнело уж на дворе, значит, домой он не поедет сегодня. Значит, появился он именно вовремя — неприятности все-таки начались. Вязенкин подумал обо всем этом, сопоставил факты: «рябой» на митинге, загадочное молчание Твердиевича, чертово молчание Москвы, вопли местных «где Вязэнкин?» И вот еще тревожного вида гость в их вагоне на ночь глядя.

Посетитель, устроившись на стуле, сложил руки на коленях.

— Григорий, — гость сдвинул брови, — наше село благодарно тебе. Ты единственный, кто не побоялся сказать правду.

«Ага, началось!» — подумал Вязенкин и посмотрел на Ордынцева. Тот потянулся за бутылкой.

Этот человек приходил к ним и раньше, казался приличным, мог долго интересно рассказывать разные истории. Вязенкин слушал и запоминал. Неловко было называть так этого человека, «рябой», но имени его Вязенкин не запомнил. Работал мужчина где-то в правительстве: то ли в пресс-службе у Твердиевича, то ли в ведомстве самого Премьера. Писал статьи в местные газетки, а значит, был их коллегой — журналистом.

Где-то, наверное, с третьей командировки стал Вязенкин замечать особенную черту в характере местного люда — жалобливость. Не ту жалобливость, которую вызывает в душе всякого человека нищий или убогий, — но такую, что любой разговор превращался в дебаты по поводу: «Сколько зла свалилось на многострадальный народ, живущий в долине между Тереком и синими хребтами большого Кавказа». Незаметно появлялось чувство вины, и человеку трепетному хотелось помочь несчастным. Отдать что-нибудь: еды, например, или денег. Но лучше крикнуть вместе со всеми — мира, мира, мира! И тогда ты станешь своим, тебя похлопают по плечу и скажут: «Дик ду!», что означает: «Все хорошо, ты наш, ты прауэльный парэнь».

Рябой вспоминал про войну как-то обыденно. Вязенкин представлял себе после его рассказов горы трупов, дымящиеся руины и кровь. Почти всегда кровь…

Был праздник Курбан-байрам, забивали скотину: селяне с длинными ножами резали быков. Они знали, как убивать быстро, чтобы скотина не мучилась: три, четыре глубоких пореза ножом — из бычьего горла со свистом плещет кровь, — и скоро скотина издыхает. На Курбан-байрам говорили о мире и национальных традициях. Пестиков снимал скотину красочно, в деталях. Но редактор Ленок — словно то текла не бычья, а человеческая кровь — печалилась на том конце спутниковой связи. В эфир кровь не пускали, — но показывали радостные лица селян, выдавали в эфир интервью новой власти о том, что мир не за горами.

Гостю налили водки.

Он поднял пластмассовый стаканчик.

— При ваххабистах, при Масхадове за такое дело били палками, — гость говорил почти без акцента.

Оживился Пестиков.

— Ну и что, пили?

— Какой мужчина не любит выпить? Пили. Одного человека, моего соседа, — он в возрасте был, советской закалки человек, законный, — на площади судили шариатским судом и отдубасили палками. Он поднялся и сказал им, тем бородатым: пил, пью и буду пить! Вы молоды еще меня судить! Вот такой был законный человек.

— Выпьем, — предложил Ордынцев.

Застучало в мозгу у Вязенкина: «А как же законы ислама? — поморщился от горькой черноголовской водки. И вдруг вспомнил: — А ведь этот человек тогда у ворот, еще в периметре, подсказывал мне, что надо бы снять, что народ страдает, невинных убивают, а все молчат. Жалобливость… Надо было в Афган ехать. Эх, Пест, пропали командировочные в баксах!»

— Плохо жили при Масхадове? — снова спросил Ордынцев.

Гость оживился.

— Э-э, какая жизнь? Они сами-то… Шариатский суд придумали… Умники! Я видел один раз, как расстреливали приговоренных. Это всегда происходило на Трех Дураках. Да, я согласен, убийц и насильников нужно истреблять под корень. У нас с такими строго всегда поступали. Один раз женщину с мужиком убивали — убийц. Аттвечаю! Сам знал, что они сделали, весь народ знал — невинных убили и ограбили. Привязали убийц к столбу, глаза завязаны были у них. Зачитали приговор и из пулеметов расстреляли. Законно!

Вязенкин вспомнил кадры из новостей: тогда по всем каналам показывали, как масхадовская власть вершила шариатские суды. Жуткая была картинка; непрофессионально было снято — откровенно. «Пест бы снял, уж снял бы как надо».

— Они сами-то что творили… И пили,