и наркоту… Людей похищали. Нет, то не власть была, то бандитская свора была. Мы страдали от такой власти, мы — это простые люди.

— Горячий вы народ, мягшее надо, проще, тогда потянутся, — хрустит в руках Ордынцева пластмассовый стаканчик.

— Ты о кровной мести, да? — глаза у гостя загорелись.

Ордынцев стал рассуждать:

— Вот наши, русские… Ну выпили, ну подрались, носы расквасили, поматерились как положено, по маме такой-растакой прошлись. Потом протрезвели и забыли. А у вас чуть спор, сразу кровная месть.

— Мэнталитэт, — гость будто специально добавил акцента.

И он поведал собеседникам историю — одну из сотни, тысячи неправдоподобных историй, в которую можно было и не верить, но пропустить мимо ушей было нельзя. Если записать со слов гостя, получился бы короткий рассказ. Но рассказ тот не опубликовала бы ни одна, даже самая прогрессивная пресса. Вязенкин не записал, но запомнил — как фотографию, когда цепляют детали и живые подробности.

Учились в Ростовском университете два товарища, родом они были с одного села, что лежало у самых предгорий. В весну пенился бурунами переполненный водою Аргун, выбрасывал со стремнины на отлогие берега камни-валуны. Ясные стояли дни, и с берегов Аргуна можно было невооруженным глазом увидеть синие хребты большого Кавказа. Но юноши были в то время далеко от родных краев: они слушали лекции о великой силе русского языка, готовились сдавать зачеты по литературе и философии, а по вечерам в тесной комнатке студенческого общежития мечтали, как вернутся домой, станут жить и работать в лучшем городе мира — Грозном.

Был семьдесят девятый год двадцатого столетия; многонациональная страна строила коммунизм.

Случилось одному из товарищей влюбиться в русскую девушку.

И ничего в этом странного не было.

В то время — эпоху победившего социализма — интернациональные браки были обычным делом. Ростов-на-Дону — город южный, народ здесь проживал всякий: армяне женились на украинках, казачки выходили замуж за евреев, гордые кавказцы увозили в долину июльских роз и февральской черемши пышногрудых русачек.

Есть в старом Ростове места, где мечтается особенно. О чем мечтали молодые люди, прогуливаясь по тихим улочкам старого города? О любви, наверное…

Шпана, как и обычно, стрельнула закурить.

Били ногами…

Товарищи встретились в больничной палате.

— Ты должен отомстить, — говорил первый.

— Я не видел их лиц, было темно, — говорил второй с перевязью на щеке.

— Ты должен… иначе ты будешь опозорен, и твой род будет опозорен. Ты знаешь законы адата, законы стариков.

Оба товарища не ходили на лекции, их почти не видели в общежитии. Они не сдали зачеты по русской литературе и философии. Они искали обидчиков в аллеях старого города.

Но не нашли…

Тогда они постучались в калитку первого попавшегося частного дома. На порог вышел немолодой уже мужчина в синей майке и трениках с вытянутыми коленями.

— Шо вам, парни? Ищете кого?

— Мы ищем тебя, — сказал парень с фиолетовым шрамом на правой щеке. Он вынул из кармана нож и несколько раз воткнул лезвие в выпяченный живот хозяина.

Два товарища с берегов Аргуна сдали зачеты, им пришлось много трудиться: читать, запоминать, переписывать конспекты. Тяжело давалась литература, легче философия. Получив зачеты по всем предметам, они отправились домой на каникулы.

Два товарища сидели на берегу, бросали камушки в Аргун — кто перекинет на тот берег и еще дальше.

— Ты мужчина, — говорил первый.

— Я мужчина, — отвечал второй. — Я убил невинного, но у меня не было выбора, он был одним из их рода. Мой род отмщен.

— Ты мужчина.

Тускло светит лампа — электричество в Грозном давали с перебоями и не в полную мощность.

Гость замолчал.

Вязенкин сидел на своей койке: он чуть сгорбился, затекла спина; снова замерзли кончики пальцев — дуло по полу. Вязенкин потянулся к столу, где уже стояли налитые Ордынцевым стаканчики, случайно глянул на гостя. На рябой щеке от глаза к подбородку тянулся еле заметный шрам. Вязенкин вздрогнул и с хрустом смял стаканчик.

— Гриня, е-мое, водка же! — возопил Пестиков на свои залитые брюки.

Ордынцев тяжело вздохнул, налил снова и спросил:

— А кто тот парнишка, что мужика пырнул?

Гость спокойно ответил:

— Так, знакомый, на два курса старше меня был.

Бог с ней, с прогрессивной прессой. И рассказ, честно говоря, так себе получился рассказик — поверхностно: ухвачены лишь детали, драматургия слабовата выстроена. Но и так было бы ничего. Тут тебе и менталитет, и законы стариков, одним словом, объяснить и мотивировать поступки можно. Законно все! Стереотипы соблюдены — и нечего их ломать. Но гость возьми и расскажи еще одну историю. И получилась драма…

— Мне уехать пришлось во вторую войну. Тут совсем было страшно. Бомбили. А первую войну всю жил здесь. Первая война была за идею. Многие воевали за идею. Теперь, конечно, все переиначили… Приехала в Грозный русская женщина. У нее пропал сын-солдат. Она искала, искала — лазила по развалинам, подвалам. Трупы везде, много трупов — и тех и тех, — все молодые, все в бушлатах. Поднимали плиты в доме, под плитами видит женщина ворот бушлата пыльный, а над воротом затылок. И узнает она своего сына сразу, хоть и со спины. Падает на колени и начинает плакать, потом переворачивает труп, а на щеках борода черная. Молодой парень — как ее сын. Стала женщина вытаскивать тело, ей помогали другие. И вдруг один старик из нашего села — он мне потом и рассказал про этот случай — наверняка узнает своего. Русская женщина — возле тела; и мать горестно так смотрела в мертвое лицо его чеченского сына. Они вместе тащили убитого, вместе и хоронили потом. Старик оставил женщину жить у себя в селе. Долго потом искали ее сына. Не нашли.

Гость, будто услышал немой вопрос Вязенкина, тронул себя за лицо, почесал щетину на подбородке.

— Шрам на лице?.. Это я под бомбежку попал во вторую войну. Уезжали на машине из города, а по нам стал вертолет стрелять. Чудом спаслись.

Сантименты… Сантименты на войне дрянь дело. На войне третьего не дано: две стороны всего на войне, два фронта — одна линия противостояния. Ты, Вязенкин, вспомни про солдата Бучу. Не раз еще вспомнишь… Ведь глаза у него зелень ясная — а черные на самом деле были, будто пустые были.

Гость одет в костюм. Пиджак широк в плечах, мятый в рукавах. Ворот рубашки топорщится, от синего кадыка на три пальца отстает. Галстук не по цвету подобран и кончик закручивается к верху. Ботинки остроносые не чищены по рантам. Гость фотографию Пестикова-горничной заметил, ближе подошел и