Определенного плана действий у Сеньки не было. Он просто шел, повинуясь странному зову, как идет на нерест лосось в те самые места, где ему положено выполнить свой долг и умереть. Но, в отличие от обреченного лосося, смутная надежда на спасение почему-то упорно теплилась у него то ли в подсознании, то ли в душе. А может, и там, и там…

«Ах, какой замечательный человек, этот мой новый знакомый, Алексей Алексеевич!» – думал он, трепетно втягивая ароматы фабрики кондитерских изделий и весны. Первой блокадной весны. И потому особенно желанной.

«И вообще, надо признаться, в последнее время мне на удивление везет на знакомства с замечательными людьми», – рассуждал Сенька, размахивая руками в такт шагов. Ну, не шагов, конечно же, а тех поступательных телодвижений, которые совершали его опухшие ноги, неуклонно приближая его к не совсем понятной цели.

«Не без исключений, конечно же…», – продолжал он свой внутренний диалог. При воспоминании о волосатой веснушчатой ладони с выколотым восходящим солнцем, накрывшим обломок броши «Борьба невинности и зла», его собственные руки сжались в кулаки в карманах драного пальтеца от приступа бессильного гнева. И он тут же почувствовал весьма ощутимый укол в одном из них.

«Ах, да! – вспомнил Сенька, – это же, наверное, крокодильи когти. Какие острые!» Он вытащил кулак со стиснутым в нем вторым обломком броши на свет божий и разжал. Луч скупого ленинградского солнца ласково отразился на червонном золоте потёмкинского подарка… Крокодил лежал на его ладони, растопырившись всеми четырьмя когтистыми лапами. Он, похоже, был вполне доволен своим решением – всё ж таки выпасть из-за чугунной батареи, где пролежал почти четыре месяца. То ли упрямой рептилии наскучило торчать в темном забатарейном пространстве, то ли в оттаявшем металле радиатора началось «перераспределение стрессов и внутренних напряжений», но в одно прекрасное утро Сенька обнаружил крокодила на полу. Прямо под подоконником. Это произошло аккурат на следующий день после отъезда тети Фаи с детьми в эвакуацию. По его подсчетам, они должны были успеть прорваться на Большую землю по последнему, уже подтаявшему, ладожскому льду.

Сенька был ещё в полусне. С закрытыми глазами представлял он себе, как Танька и Эдик наконец-то набивают себе полные рты чем-то съестным, как вдруг услышал шум непонятного происхождения. Это крокодил с глухим стуком упал из-за батареи на пол. И вот теперь второе действующее лицо композиции «Борьба невинности и зла», олицетворяющее зло, покоясь в его руке, блаженно щурилось единственным изумрудным глазом на скудное блокадное солнышко…

Да, единственным, мой читатель, ибо второй глаз бесследно исчез в процессе крокодильего перемещения в пространстве. Уж как только Сенька ни искал его, по-пластунски ползая по всей комнате! Но, увы, так и не нашел.

Сенька и сам толком не знал, зачем он взял фигурку с собой. То ли для храбрости, то ли за компанию. Да и не оставлять же ее было в холодной комнате, разом опустевшей после отъезда родни.

Долго думал, не взять ли с собой потёмкинский учебник по богословию – «Катехизис для священнослужителей», митрополита Платона, тот самый, с которого нойда предлагала начать знакомство с разными текстами… Вдруг вспомнились ее слова: «Источников, пойка предостаточно, было бы желание пить… книги, тексты, рукописи…»

– А что это за тексты? Расскажите, пожалуйста. Хоть про один.

– О! Имя им легион: Библия, Веды, Тора, Коран, «Маллеус малефикарум»…

– Что это, последнее? Маллеус малеф – чтой-то?

– Это «Молот ведьм» – настольная книга инквизиторов. Учебное пособие, как ведьм пытать получше да поэффективней. Один доминиканский монах написал.

Генрих Крамер. Редкостная сволочь и садист. Человек двести на костер отправил, – с интересом наблюдая, как вытягивается Сенькино лицо, отвечала нойда, – однако очень показательно, пойка, что ты отреагировал только на это название, как будто все остальное – Веды или Тора – тебе знакомы…

– Нет, – растерянно отвечал он, – я даже не знаю, что это такое. Но зачем же пытать? Это ведь так больно. Я видел, я знаю про инквизицию. В подвале Казанского собора, там, где Музей религии и атеизма. Там и камера пыток, как взаправду. А ведьмы – что, все плохие? Вы ведь – нет! А Библия и Религия, вообще, – это плохо? Это ведь опиум для народа, да?

Пригорюнившись, она слушала его беспомощное бормотание, и глаза ее постепенно светлели всё сильнее и сильнее.

– Стоп! – подняла она руку, – это у тебя, пойка, поток сознания пошел. А ему сейчас не место и не время. Потом пусть кто-нибудь поможет тебе разобраться. Ты ведь неспроста про «Молот ведьм» спросил, неспроста! Может, ты в прошлом сам инквизитором был? Ведьм с пристрастием допрашивал? Шучу, конечно… Отвечу только одним вопросом на все твои: А что, если народ без опиума не может? Что, если без опиума ему плохо, так плохо, что хоть вешайся? Или, ещё того хуже, что, если без опиума, народ превращается в стадо животных? Бездумных и безумных скотов? Подумай над этим, пойка! Ну а «Катехизис» ты всё ж таки возьми с собой, попробуй, почитай…

Книгу эту он читал, а вернее, пытался читать, почти каждый день, продираясь сквозь дебри церковнославянского языка середины XVIII века.

Нелегкое, я вам доложу, это было чтение! Особенно для советского школьника, ни разу не державшего в руках ни Библию, ни Тору, ни Коран… Двадцать «поучений» с предисловием и комментариями…

Но были в тексте места, скорее всего принадлежащие перу самого митрополита Платона, тронувшие Сеньку до глубины души:

«Так прощай, сладчайший мой Рай! Прощай, прекрасный Эдем! блаженное увеселение! безгрешная утеха! спокойное жилище! Прощайте и вы, которые своим листвием мою прикрывали наготу, Райские древа! Аще забуду Тебе Раю! Забвенна буди десница моя; прильипни язык мой гортани моему, аще не предложу Рая, яко начало веселия моего.

О, трижды и четырежды блажен тот, которого глаза вашу удостоятся созерцать доброту, которого уста сподобятся плод ваш вкусить, а мне более всего мучительно то, что я своего Господа не увижу ходяща по вашим пустыням, мне никогда не услышится глас Бога, ходящего по Раю. Я уже теперь на жесткой поселюсь земле; и из неплодной земли потом принужден добывать хлеб…»

Ах, как тоскливо звучали эти слова о потерянном Рае! Особенно в голодном мраке блокадных ночей. Но более всего волновал Сеньку следующий, многократно повторяемый призыв – не поддаваться на искушения «лукавого» и не поклоняться «другим богам»!

«Получается, они есть, другие боги? – рассуждал он, – если им запрещено поклоняться… А если они есть, эти другие боги, то язычники имеют право в них верить, так? Ведь Создатель дал всем свободу выбора?»

От этих размышлений кружилась голова. Ну, и от голода, конечно, тоже. «Эх, поговорить бы сейчас с нойдой об этом, – мечтал он, – или со Светлейшим! На худой конец, с Цейтлиным… Он ведь вроде как раввин? В Ветхом Завете должен прекрасно разбираться. Там ведь больше всего противоречий. Особенно непонятна книга Иова…» Как же он жалел теперь, что пропустил почти половину разговоров у полотна Рембрандта! Тогда, в тот вечер в Таврическом.