«Если выживу, пойду после войны в Эрмитаж! – пообещал непонятно кому Сенька, – встану у картины с праотцом народов Авраамом и буду долго-долго смотреть на него, вспоминая, и всенепременно всё вспомню… И в Русский музей пойду обязательно…»

Но тут его настроение слегка испортилось. Воспоминание о демонической усмешке ужасной левретки по-прежнему нагоняло на него тоскливый страх. Даже голод утихал. И перспектива снова увидеть ее на картине Боровиковского как-то не улыбалась.

«Настоящее зло – оно вон там. И моли, пойка, всех богов, чтобы никогда больше ваши пути не пересекались!» – звучал частенько в его голове голос нойды.

«Всех богов? Что же это все-таки значит?» – рассуждал Сенька, ковыляя по улице с пафосным названием Социалистическая.

Весьма подходящее место для такого рода рассуждений, не правда ли, читатель?

– А с другой стороны, всё логично. Нойда ведь наверняка язычница, как, скорее всего, все ведьмы… Интересно, а вдруг есть ведьмы, – думал он, – верующие в Единого Бога? Ведьмы-христианки, еврейские ведьмы, ведьмы-мусульманки. Как дворничиха-татарка – тетя Асурат, та так точно ведьма – мертвецов увозит в их последний путь. Прямо как перевозчик Харон. Но не на ладье, а на саночках. И не в древнегреческое царство мрачного Аида, а в холодное, блокадное никуда…

…«Катехизис для священнослужителей» 1758 года издания, митрополита Платона, столь почитаемого его новым знакомым, Алексеем Алексеевичем, Сенька всё же оставил дома.

«Ежели выживу, то дочитаю», – подумал он, тщательно укутывая книгу дополнительным слоем постельного белья. Тащить большой, в тяжелом кожаном переплете фолиант просто не хватало сил.

«Если выживу, – продолжал Сенька свои обещания, – то обязательно приду в университет и поговорю обо всём с добрым и умным академиком Алексеем Алексеевичем, который крестится двумя перстами…»

«Вдруг как-то набежало немало причин, чтобы выжить, – внезапно с иронией осознал он, – придется постараться».

И, невольно усмехнувшись этой мысли, он ускорил свое передвижение к неведомой цели, которая, по не совсем ещё непонятным ему, но каким-то смутным приметам, должна была находиться именно на улице Боровой…

Много столетий там, где сейчас проходит улица Боровая, стоял дремучий сосновый бор. Вековые сосны, красоте и мощи которых мы уже отдали должное, глухо шумели под порывами холодных балтийских ветров. Под их величественными в любое время года кронами находили приют и звери, и люди, да и многое «другое»…

Петербургская знать частенько устраивала в бору большую охоту. Били оленей, лосей, кабанов. Сам император Пётр Алексеевич охоту не любил…

– Это не моя забава, – говаривал он, – и без зверей у меня есть с кем сражаться: вне отечества – с дерзким неприятелем, а внутри – укрощать моих грубых и неугомонных подданных. Однако светлейший князь Александр Данилыч Меншиков был охотником страстным. Особливо любил травить тварь крупную и хищную – волков и медведей.

Однажды холодным декабрьским днем, вернувшись с богатой трофеей в виде громадного девятнадцатипудового медведя, князь Александр Данилыч, невзирая на опалу, в которой пребывал вот уже несколько месяцев, приказал везти себя в Зимний дворец.

Пётр Алексеевич с утра мучился страшной болью. Боль и колола, и дергала. Как больной зуб. Только в пояснице. Царские почки, изрядно изношенные буйной жизнью и недавней ноябрьской ночью в очередной раз застуженные ледяной водой Финского залива, доживали свои последние недели.

Тяжело посмотрел он на Меншикова мутными от страданий глазами. Но тот осмелился приблизиться и стал что-то быстро шептать в царское ухо. Пётр сильно обнял его за шею и шаркающими шагами побрел во внутренние покои, волоча за собой светлейшего князя.

Вышли они под вечер, оба бледноватые и встревоженные. Изрядно выпивши. Выпили еще, невзирая на протесты царского лейб-медика Блюментроста.

– Лаврентий Лаврентьевич, – сказал император, – отдыхай… Тут такое дело…

Он подошел к окну и сквозь зимнюю мглу устремил свой взор на другой берег Невы. Там, проглядывая сквозь кромешную тьму зимней ночи, лежал остров, на котором двадцать два года назад он построил свой первый дом. Петру казалось, что вроде бы блуждают там, на этом куске богом забытой, замерзшей земли, изредка вспыхивая в темноте, какие-то синие огоньки. Как неприкаянные души умерших без покаяния грешников. Глядя во тьму и сжимая монету со своим профилем и надписью: «ВСЕЯ РОССИИ САМОДЕРЖЕЦ» в огромной ладони, император упрямо повторил:

– А я всё равно не поверю волхвам чухонским, гори они все синим пламенем в пекле… У меня планида иная…

После смерти императора разные слухи поползли по городу. Говорили, что князь Меншиков набрел в бору на колдунью чухонскую. И дала она ему какую-то монету золотую, заколдованную. Двойной червонец. Глянешь на нее, – и все. Карачун. Сразу почки отваливаются. Так что в бор и его окрестности народ теперь без надобности старался не ездить.

Прошло лет десять. Умер в сибирской ссылке Меншиков. С ним умерли и многие слухи, связанные с жизнью и смертью Императора. А город его всё рос и рос, как на дрожжах. Постепенно стал застраиваться и район за Фонтанкой. И там, где шел тракт на Новгород, возникла большая слобода. Позже к ней от Фонтанки прорубили просеку, а потом уже проложили широкую дорогу, от которой в разные стороны ответвлялись разъезды. Потому и саму дорогу эту стали называть Разъезжей.

Одним из таких разъездов была будущая Боровая улица. Бор к тому времени почти весь вырубили. Одни пеньки торчали. Так и называли это место – Большие Пеньки. Но небольшой лесок, через который протекала речка Волковка, оставался нетронутым. Обходили его суеверные строители. И лишь когда стали рыть Обводный канал, добрались и до него. И тут началось «всякое».

Землекопы, что работали на строительстве канала, отказались вдруг выбирать грунт близ реки Волковки. Волковкой – это ее русские окрестили. Ижорцы же издавна звали речку Сетуй, или Сутилла, смотря на каком диалекте говорили.

Слухи нехорошие опять поползли по городу, падкому до всякой мистики и чертовщины. Что делать – место такое. Нехорошее место…

Генерал-лейтенант Герард – главный инженер из департамента водяных коммуникаций, приехал разбираться:

– Кто зачинщик, сволота?

Землекопы вытолкнули невзрачного вида белесого мужичка. На ломанном русском с чудовищным акцентом он, дрожа всем телом и затравленно озираясь, повторял одно и тоже:

– Этот плохой место, уходить нада…

Генерал-лейтенант взял землекопа Матти Лаури за шкирку швабской своей стальной рукой и выжал из него следующую историю:

– Местные жители из чухонской деревеньки Антола давно считали это место на берегу мелкой Сутиллы проклятым и всячески обходили его стороной. В старину располагалось здесь языческое капище, где, по слухам, шаманы и жрецы из племен изури и карьяляйн приносили своим страшным богам богатые жертвы. Частенько человеческие. Когда викинги пришли в эти места, то изрубили и волхвов, и шаманов в куски, в шматки человеческой плоти. Ибо это они умели, как никто другой. И тут случилось необычное. Только забрызганные поганой кровью воины улеглись на ночлег, как из соснового бора явился им страшный старик и проклял их всех жутким проклятием. А заодно и корону шведскую. Скандинавские воины ко всему привычны. Но был этот колдун карельский настолько страшен, что даже их проняло. Ни меч его не брал, ни крест. И это было страшнее всего. Всё бросили шведы и ушли из проклятого леса. Только напоследок принесли в жертву пять девушек из местного племени изури… ижора…