сбои на местном уровне – это укрепляло позицию Кремля в том, что именно люди и их практическая деятельность, а не политика, являются источниками промахов в экономике.

Учитывая подобный контекст, стоит ли удивляться, что «борьба против бюрократизма» в государственных и кооперативных торговых сетях сопровождалась усиленной «борьбой против злоупотреблений»? Как и в 1920-х годах, в 1930-х работники торговли находились под постоянным подозрением по причине их доступа к дефицитным товарам. Суды над управляющими ОРСами в Магнитогорске, которые красочно описал Стивен Коткин, демонстрируют непреходящую склонность режима обвинять отдельных лиц в постоянных перебоях в снабжении. Причиной того, что в Магнитогорске летом 1933 года было недополучено 700 тонн зерна, назвали не неурожай, а недостаток порядочности у ответственных за его распределение людей. По давно устоявшейся в советских судебных органах практике, «воры, мошенники, растратчики и расхитители социалистической собственности», которые «свили себе уютное гнездышко в Магнитогорске», были растерзаны в ходе месячного показательного процесса в городском цирке. Несмотря на призыв А. М. Лежавы прекратить уголовное преследование работников торговли, прозвучавший еще в 1923 году, директор ОРСа был приговорен к смерти. Как отмечает Коткин, этот случай был лишь самым наглядным из целой серии арестов магнитогорских чиновников снабжения. В период с 1930 по 1938 год на управляющих должностях в городской торговой системе надолго не задерживались [Kotkin 1995: 257–261][398].

Как мы уже знаем, обвинительная политика широко распространилась в социалистическом секторе торговли в период НЭПа, однако лишения начала 1930-х годов усугубили поиск виноватых. Вплоть до 1933 года «настороженность» государства была в основном направлена на бывших частных торговцев, которые стали работать в государственном и кооперативном секторе. Хотя Сталин и подвергал критике «нарушения кооперативной демократии», получившие столь широкое распространение в период коллективизации, но ни один партийный чиновник не оставил бы кулаков в правлениях кооперативов. В 1933 году чистка бывших частников была поручена комсомолу, который организовал по всей стране налеты «легкой кавалерии» и чистки, подобные его же операции по борьбе с уклонистами от налогов 1929 года[399]. Эта чистка не снизила количество обвинений «классово чуждых элементов» в торговом секторе. Юристы до конца десятилетия предполагали, что нарушения этики (обман покупателей, обсчитывание, мелкое воровство, которые были широко распространены) были связаны с тем, что «кто угодно», включая «классовых врагов» и ранее осужденных растратчиков, мог найти работу в сфере торговли[400]. Каждое подобное нарушение служило основой для новой кампании по обеспечению уголовного правосудия.

Проблема бюрократизма стояла довольно остро. Тем не менее стоит понимать, что, как и многие реалии «ленинского наследия», эта проблема приобрела в советской политической культуре определенный ритуальный статус. «Борьба с бюрократизмом» стала единственным официальным языком советских экономических реформ как в период с 1932 по 1935 год, так и в 1947,1965 и 1986 годах. Однако, помимо чрезмерного бюрократизма, борьба с которым была целью нескольких реформ, существовали и другие, не менее важные мотивы, которые не озвучивались публично. В реформах торговой системы периода с 1932 по 1935 год акцент делался на эффективности и прибыльности: в ходе этих преобразований работников призывали работать усерднее, а их проведение смогло удовлетворить потребности казны. В отличие от «борьбы с бюрократизмом» или создания «культурной торговли», эти цели не озвучивались общественности и не фигурировали в протоколах совещаний Наркомата внутренней торговли. В особенности когда речь заходила о прибыли, вместо публичного признания ее в качестве главной цели торговли, ее обсуждали только в самых верхних эшелонах структуры власти, а чаще всего – в засекреченных служебных записках с конкретными предложениями по привлечению доходов.

Кроме того, институциональные, идеологические и психологические границы любой антибюрократической инициативы практически не изменились с 1918 года. Ориентация на рыночные методы по большей части заключалась в том, чтобы заставить розничные заведения социалистического сектора обеспечивать себя самим и в то же время быть более отзывчивыми к потребительскому спросу. Высшие эшелоны правительства и партии вовсе не отказались от своих привычек микроуправления – чрезмерной регламентации всех аспектов торговли. В конце 1930-х годов на уровне Политбюро продолжали обсуждаться такие важнейшие политические вопросы, как стоит ли открывать в ЦУМе детский отдел или какая спортивная обувь есть в продаже[401]. Чиновникам, занимающимся ценовой политикой, не приходилось бояться безработицы: сворачивание системы рационирования сопровождалось очередной волной ценового регулирования, причем более систематичного, чем раньше. В период рационирования публикуемые цены в каком-то смысле были «ориентировочными» для элитных торговых сетей: Торгсин, коммерческие магазины и районные кооперативы могли устанавливать абсолютно разные цены в разных валютах (например, в золоте, твердой валюте, так называемых бонах, чеках, товарных карточках, рублях). В 1935 году это должно было измениться, однако на практике элитные сети продолжали пользоваться определенной степенью свободы в установлении цен на промышленные товары[402]. Словом, у «борьбы с бюрократизмом» были определенные границы, за которые власти не стремились выходить.

Идея «культурной торговли» обозначила новую отправную точку для советской номенклатуры. Произошли ли в социалистической торговле долгосрочные организационные изменения по сравнению с периодом НЭПа? Помимо исчезновения системы снабжения и конкуренции в частом секторе, изменения, происходившие в период с 1931 по 1935 год, по большей части продолжали процессы социальной и экономической модернизации, запущенные ранее. Как и в других странах, в СССР с начала 1930-х годов наращивала темпы феминизация торгового сектора. Распространение холодильного оборудования, организацию региональных оптовых баз и улучшение технического оснащения магазинов также можно считать продолжением инициатив периода НЭПа, а не резким переломом. Единственным исключением стали городские кооперативы, которые были навсегда упразднены в период с 1932 по 1935 год.

Сталинизм и потребитель – I: городские мнения и тенденции

Общественная кампания «культурной торговли» развивалась в двух направлениях. С одной стороны, работников торговли призывали сделать обслуживание посетителей и чистоту вопросом чести. С другой стороны, потребителей заставляли поверить, что реконструкция экономики вскоре принесет материальную выгоду, сопоставимую с предполагаемыми политическими выгодами социалистической революции. Именно об этом говорил Сталин в своей знаменитой речи на Первом Всесоюзном совещании стахановцев в 1935 году, когда он объявил «Жить стало лучше, товарищи. Жить стало веселее» [Сталин 1952–1953,14:79–92, особ. 85]. Новые «культурные» магазины и растущая доступность потребительских товаров, начавшиеся с 1934 года, как считалось, должны были вызвать доверие потребителей, особенно в больших городах. Удалось ли этого достичь? Как в течение десятилетия после 1928 года менялось отношение граждан к торговле и потреблению и, в связи с этим, отношение к советской системе?

Самым доступным источником для подобного исследования являются письма, посланные в газету «Правда» и советским властям, в основном написанные членами партии и сочувствующими коммунистам, чаще