всего городскими жителями, русскими, образованными мужчинами[403]. Разумеется, взгляды представителей этой категории, особенно выбранные для докладов о настроениях граждан, адресованных партийным лидерам, не могут считаться репрезентативными в отношении всего общества. Они тем не менее претерпели любопытные изменения. В этих письмах ясно прослеживается, что горожане – в отличие от большинства крестьян и неславян, например, – воспринимали советскую власть как «свою» и имели по отношению к ней высокие ожидания. Поэтому, когда просоветски настроенные авторы таких писем испытывали разочарование, оно было наполнено горечью, а их психологическая потребность сообщить «правду» представителям власти, соответственно, обострялась. К 1932–1933 годам самые безжалостные обвинения системы звучали от авторов, которые считали себя коммунистами. Одну из важнейших ролей в постепенном охлаждении их отношения к власти играл продолжающийся кризис материального благосостояния, а также очевидная коррумпированность и некомпетентность чиновников на местах. Кампания в поддержку культурной торговли не только не умиротворила эту часть населения, но и способствовала ее отчуждению от партии – в частности, ориентация кампании на роскошь провоцировала социальную поляризацию: «мы» (рабочие, крестьяне, простой народ) и «они» (элита)[404]. Наконец, решение партии скрывать «дезорганизующую» информацию от прессы сильно подорвало доверие к правительству со стороны его основных сторонников, так как многие рабочие стали считать, что все, что публикуется в газетах, – ложь.

Уже в период с 1928 по 1930 год в письмах в «Правду» обнаруживаются мириады идей, которые можно обозначить термином народный коммунизм, в противовес «генеральной линии», спускаемой сверху. Народный коммунизм основывался на принципах равноправия и был враждебен к проявлениям роскоши. Он мог служить основой для критики государственной политики со стороны рядовых коммунистов, как, например, в случае М. М. Радзинского, который прочитал в «Правде», что Госторг только что подписал контракты на закупку лимонов и апельсинов из Италии, Турции и Палестины. Реакция Радзинского на эту новость была резко отрицательной: «Каждый рабочий и крестьянин, несомненно, скажет, что в нынешнем состоянии нашей экономики мы могли бы легко обойтись без апельсинов и лимонов. Если это делается исключительно в дипломатических целях, тогда зачем рекламировать это в газетах?»[405] Подобные настроения выражались в те годы по всей стране: «Наш рабочий кооператив закупил мандолины и балалайки, когда для рабочих нет картофеля»; «В нашем кооперативе часто не бывает мяса или муки, но можно купить столько пудры и дорогих шляпок, сколько хотите!»[406]Подобная критика подразумевала, что система социалистической торговли должна гарантировать каждому предметы первой необходимости прежде, чем снабжать кого-либо предметами «роскоши».

Эта идея окрасила восприятие рационирования «народными коммунистами» после 1928 года. В целом авторам писем в газету «Правда» нравилась идея рационирования, так как они надеялись, что она может остановить движение снабжения в руки «спекулянтов». Они также были склонны считать классовый паек справедливым, даже если иногда с дотошностью спорили о классификации ремесленников или трубочистов или считали, что «буржуазия» заслуживает больше или меньше, чем получает. Однако решение партии о корректировке продовольственных пайков в зависимости от отраслевых приоритетов гораздо менее вписывалось в народные представления о справедливом распределении по потребностям. Когда в 1929–1930 годах были введены централизованные пайковые списки, авторы протестовали: «Как возможно, что даже если рабочий-металлист зарабатывает 100–150 рублей в месяц, он получает хлеб, а сторож или уборщица, зарабатывающие всего 18 рублей, остаются без него только потому, что они работают в торговле?»[407] С ухудшением материального положения в начале 1930-х годов приверженность представителей этой категории населения принципам равноправия и обеспечения товарами первой необходимости только укрепилась. В 1932–1933 годах идеалом народного коммунизма было общество, в котором каждый имеет минимально необходимую для выживания порцию хлеба, картофеля, сахара и мяса, а также некоторое количество хлопчатобумажной ткани и пару обуви – даже больше, чем в 1928-м[408].

Парадигма культурной торговли серьезно противоречила такому восприятию. До конца десятилетия она служила поводом для все большего количества саркастических шуток и жалоб, а также стала предметом народного недовольства. Сара Дэвис собрала истории и анекдоты о Торгсине, в некоторых из которых высмеивались советские чиновники – по слухам, основные клиенты этой сети. Вместо «торговли с иностранцами» в народе Торгсин расшифровывали как «товарищи, опомнитесь, Россия гибнет, Сталин истребляет народ». В одной популярной шутке конца периода рационирования граждан делили на четыре категории: (1) торгсяне, (2) краснозвездяне, (3) заэркане и (4) коекане. За пределами элитных кругов розничные торговые сети, торгующие предметами роскоши, в начале 1930-х годов неизбежно рассматривались не позитивно, как примерно «культурной торговли», а в негативном ключе вследствие их привилегированного статуса [Davies 1997: 141–142; Rimmel 1997].

Окончание продовольственного рационирования в 1935 году неминуемо должно было обострить социальные противоречия в крупных городских центрах. Хотя привилегии как таковые (то есть дискриминация по статусу в рамках городского населения) были отменены, нормализация означала прекращение вопиющего разрыва в ценах между городскими и сельскими торговыми предприятиями и между розничными сетями. Так как цены должны были окупать издержки, горожане могли ожидать более ощутимого повышения цен на товары первой необходимости, чем в предыдущие несколько лет. В свете предстоящей отмены городских продовольственных субсидий, система рационирования вдруг приобрела защитников среди рабочих в высокоприоритетных отраслях промышленности и городах. По мнению Л. Риммель, народное негодование по поводу предстоящего роста цен в Ленинграде было настолько велико, что ленинградцы восприняли убийство члена Политбюро, первого секретаря Ленинградского обкома партии С. М. Кирова, произошедшее в декабре 1934 года, как экономический протест [Rimmel 1997]. Причины для недовольства не сводились исключительно к идеалу народного коммунизма, и даже в 1935 году некоторые авторы писем все еще предлагали вернуться к частной торговле. Однако, судя по всему, они оставались в меньшинстве по сравнению с теми группами населения, которые входили в «особый» и «первый» пайковые списки.

Критика со стороны народных коммунистов, напротив, продолжала звучать и после отмены рационирования, пережив и закрытые распределители, и магазины Торгсина и другие явно дискриминационные структуры. Хотя доступ к магазинам стал открыт, в анонимных письмах к властям люди продолжали жаловаться на бедность, неравенство и чиновничье бахвальство. В нескольких письмах упоминался лозунг Сталина «Жить стало лучше»: например, в письме группы домработниц, которые жаловались в Ленинградский обком ВКП(б) на чрезмерные удобства, в которых жили советские управленцы, их нанимавшие («Им жить стало лучше, жить стало веселее, товарищи»). Автор другого письма заявлял: «Те, кто хорошо зарабатывают, кричат о том, что жить стало лучше, жить стало веселее. [В остальных случаях] этот лозунг товарища Сталина произносится с иронией и используется, когда люди сталкиваются с трудностями или лишениями»[409]. Подобные письма продолжали поступать до самой Второй мировой войны.