— Ты, однако, придавал этому другой смысл… Смысл по существу политический…

— Оставь, — говорит Симон. — Ты вечно всех изводишь…

— Не смешите меня, пожалуйста. Вы в самом деле меня со смеху уморите.

Казо снял очки. Прищурил глаза. Медленно протер толстые стекла.

— Не сердись, пожалуйста, — говорит Симон, — но ты всегда все перегибаешь. Со мной это еще куда ни шло, за двадцать лет я хорошо тебя изучил, но если ты так разговариваешь и с теми, кто тебя мало знает… Не думаю, чтобы ты мог оказать на них большое влияние.

Казо не спеша надевает очки.

— Что касается тебя, то кое-какое влияние я все же оказал, — торжественно произносит он. — Как-никак, а ты долго не мог решиться…

— Ты мне во многом помог, не отрицаю. — Симон смотрит на молодежь, суетящуюся у автомата. — Но и сама жизнь тоже помогла. Я один-единственный раз разговаривал с Гранжем, и тем не менее он мне очень помог. В сорок пятом году я вступил в партию Гранжа…

— Когда вы спорите, вы похожи на попов, — говорит Лоранс.

— Пожалуй. — И Симон машинально добавляет, обращаясь к гарсону: — Скажите, гарсон, этот район изменился после войны?..

— Все изменилось после войны! Даже здесь вы можете видеть, как модернизирована теперь торговля. Правда, с жильем дело по-прежнему обстоит чертовски плохо… если, конечно, вы не располагаете нужным миллионом…

— Сейчас мы проделаем опыт, — шепчет Симон. — Гарсон!

— Да, мосье?

— Вам известно, почему так названа эта улица?

— Это улица Поля Гранжа. Мне даже известно, что новые хозяева хотели назвать свое заведение «Ле гранж», но потом решили, что люди будут подшучивать. Сами понимаете: «Гранж» — это же значит «гумно».

Симон вспомнил, что видел недавно на авеню Жана Жореса магазин готового платья, который владелец по простоте душевной наименовал «Элегантный Жорес».

Он продолжал допытываться:

— А вы знаете, кто был Поль Гранж?

— Там висит мемориальная доска, — ответил гарсон, — на ней все объяснено, но сами понимаете, что когда каждый день проходишь мимо, как-то внимания не обращаешь. По-моему, этот парень погиб в Индокитае или в дивизии Леклерка, когда брали Париж. Во всяком случае, что-то в этом роде. Сегодняшняя церемония в его честь?

— А ведь вы неправы, — говорит Симон. — Он был партизаном, франтирером. На доске написано.

— Да, на войне кому как повезет, тут уж ничего не поделаешь. Вы пришли сюда возложить венок?

— Да, — говорит Казо, — возложить венок.

— Нам это не мешает, пожалуйста, — снисходит гарсон. — А речи будут?

— Как же, — вздохнул Казо.

Сообщили, что Шодель наконец явился.

— Пошли. — Казо поднялся с места.

МИНУТА МОЛЧАНИЯ

Перед кафе «Адмирал» собрались приглашенные. Молодые люди, шумевшие у автомата, осведомились, в чем дело, и, узнав о предстоящей церемонии, умерили свой пыл.

Пришло человек тридцать. Кто-то заметил, что это совсем неплохо для подобной церемонии: «Сами понимаете, это всего лишь годовщина…» Шодель держал на сгибе левой руки принесенный из кафе венок, в правой — свой берет. Симону показалось, что глаза у него покраснели.

Прежде чем предоставить слово Казо, Шодель предложил присутствующим соблюсти минуту молчания. Симон поглядел на часы: 11 часов 35 минут, — понятно, почему на улице стало больше прохожих. Рабочие со стройки шли завтракать.

…Я действительно хотел бы посвятить минуту молчания памяти Поля Гранжа, сосредоточиться на мысли о нем, не отвлекаясь окружающим шумом, который свидетельствовал о том, что город продолжает жить своей жизнью. Но для этого недостаточно приостановить текущее время. Надо было бы охватить и прошлое, влить его в эту ничем не заполненную минуту. Я тщетно пытался представить себе лицо Поля, уже вошедшего в историю, лицо человека, чье имя высечено на мраморе, значится в телефонном справочнике на букву «Г» и на адресах писем и счетов, которые получают обитатели улицы Поля Гранжа в Двадцатом округе Парижа, — и не мог. В памяти сначала всплыло лицо молодого рабочего, сидевшего рядом с Андре Жидом на демонстрации фильма «Броненосец «Потемкин», — резко очерченное, грубоватое лицо, как бы привязанное к нескладному туловищу плохоньким зеленым кашне. Потом возникло загорелое лицо руководителя Союза молодежи, сидевшего — это было не то в 1937, не то в 1938 году — в президиуме, лицо человека, овеянного ореолом войны в Испании, откуда он временами приезжал в Париж… И, наконец, вспомнилось страшное лицо на снимке, который показал мне Казо в первый день нашей совместной работы в подполье на улице Флери. В тот момент я лишь мельком взглянул на него, но впоследствии оно в моей памяти воплотило в себе черты не только Гранжа, но и Эдгара, вечно поглаживавшего усики, которые он отрастил, чтобы не так бросался в глаза длинный нос, все же явившийся причиной его гибели под пулеметным огнем эсэсовцев на пляже Альтоны, и черты плотного смешливого Франсуа, расстрелянного на маленьком средиземноморском пляже, где его еще не остывший труп обнаружили десантные войска… У Франсуа, как и у Поля Гранжа, есть теперь своя улица — пыльный бульвар в Тулоне, который лет через пятьдесят так или иначе был бы назван именем Франсуа за его философские труды. И столько других лиц, так и оставшихся безвестными, растворившихся, исчезнувших в водовороте тайной катастрофы, сообщение о которой уместилось в одной строке. На мгновение промелькнуло в памяти воспоминание о Прево. Но обстоятельства смерти Прево до того не вязались с трагедией, о которой мы сегодня вспоминали, что казалось иногда, будто он погиб в войну четырнадцатого года и не принадлежал к нашему поколению. Когда по истечении минуты молчания мы подняли головы и я взглянул на Лоранс, в ее серых глазах затеплилась грустная улыбка, но неподвижные губы оставались плотно сжатыми, такими, какими я их любил. Я знал, что в ту минуту молчания она думала о Пробюсе, хотя никогда о нем не говорила и хотя существовал он теперь лишь на фотографии в комнате