письмо в своей речи, — сказал Казо — но у меня ничего не было под руками.

— Были статьи о нем в «Юманите», — сказала Полетта. — Правда, давно.

Казо повернулся к Симону:

— Слушай, надо что-то предпринять. Именно тебе следовало бы написать что-нибудь о Гранже. Не статью, а настоящую большую работу. И посолиднее.

Симону мысль понравилась, он только выразил опасение, что трудно будет собрать нужный материал, и спросил, есть ли очевидцы подвига Поля.

Полетта сказала, что Гранж, судя по всему, общался с товарищами по заключению, — ведь через них он и переслал свое последнее письмо.

— У меня есть папка со всеми материалами, которые удалось собрать, — добавила она.

Симона увлекла мысль написать о Гранже, он испытывал радостное волнение, как бывало с ним всегда, когда он внезапно принимал решение, которое впоследствии оказывалось — увы! — слишком «романтичным».

— Да, да… — подхватил он. — Надо непременно что-то сделать, написать что-то такое, что увековечит имя Поля. Но это нелегкая задача.

Полетта предложила заглянуть к ней. Она предоставит в его распоряжение все материалы. У нее есть давние письма Поля, еще когда он был в Испании. Есть газетные вырезки. Она охотно поможет Симону.

— Тем более, что вы знали Поля. Личное знакомство. Что бы там ни говорили, это всегда очень помогает. А теперь мне пора.

Полетта направилась к метро медленным, спокойным шагом. Она не захотела, чтобы ее провожали. Да она и в самом деле жила далеко.

— Подумать только! — произнес Симон. — Это та самая Полетта, которая была вместе с нами в кафе «Будущее» двадцать лет назад!..

— Я вижу, этот вечер в кафе «Будущее» был великим событием в вашей жизни, — заметила Лоранс.

— Борд — романтик, — возразил Казо. — Он полагает, что бывают минуты, когда неожиданно все меняется. Он верит в откровения, способные изменить наши воззрения, в любовь с первого взгляда, притом, конечно, любовь роковую…

— Я верю в то, что вижу, и в то, что знаю, — сказал Симон.

— А разве я в это не верю?

— Нет, ты веришь в то, что говоришь…

— Не смеши, пожалуйста! — Казо от волнения произнес эти слова с таким явственно южным акцентом, что Симон даже умилился.

Добившись от Симона обещания держать его в курсе «работы о Гранже», как он уже успел окрестить свою идею, Казо протянул друзьям руку и, уверив их в том, что идет в другую сторону, быстро исчез.

— Откровенно говоря, он мне не очень-то нравится, — сказала Лоранс.

— Знаю, знаю, — отозвался Симон. — Однако Казо в своем роде совершенно исключительный тип. Только его надо принимать таким, каков он есть.

— Непонятно. Что значит — принимать людей такими, какие они есть? Вовсе это не обязательно… У Казо, кроме слов, ничего нет за душой. Я это почувствовала с первого взгляда. Он подбирает слова одно к другому, как в шараде, и весьма этим доволен. У него примитивный ум.

— Во время оккупации он вел себя очень хорошо, а ведь тогда это была не шутка…

— Во время оккупации все вели себя хорошо, — возразила Лоранс. — Конечно, те, кто хоть что-то делал. Даже те, кто не прочь был порисоваться, вроде Бюзара… Ты не хочешь угостить меня аперитивом?

Они вошли в кафе «Адмирал», там было многолюдно, как обычно в часы аперитива. Гарсон встретил их, точно старых знакомых.

— Что принести?

— Мне сомюр.

— А для мадам?

— Тоже, — сказала Лоранс.

— И ты будешь пить сомюр?

— А почему бы и нет?

— Да так. Глупо.

— Тебя это наводит здесь на какие-нибудь воспоминания?

— Нет. Ни здесь, ни в другом месте.

…Я смотрел, как она пила из наполненного до краев стакана. Наклонившись вперед, она, как кошка, быстрыми глотками лакала жадно вино. Мне нравилось, как она пьет, и я твердил себе, что ни за какие блага в мире не согласился бы лишиться той радости, которую она приносит мне ежечасно, и тем не менее, если бы устремленный на меня взгляд Лоранс, ясный взгляд ее лучистых глаз, мог проникнуть сквозь светлую, еще озаренную солнцем поверхность безмятежного моря нашего счастья, проникнуть в самую его глубину, странное открылось бы перед ней зрелище. Она верила, что я держусь вместе с ней на поверхности, а я между тем погружался в неведомые морские глубины, где уже давно покоились обломки корабля, на борт которого я вступил двадцать лет назад, уверенный, что совершу на нем путешествие до самого конца. Камилла и после нашего разрыва жила открыто, на виду, и хотя я немногое знал об этой жизни и почти ею не интересовался, все же иногда я встречал ее там, среди обломков нашего корабля, где она, как это бывает в самых банальных сказках, держала меня в плену, и я продолжал с ней диалог, в котором говорил за обоих, цепко удерживая в памяти незначительные детали, вроде воспоминания о том, как мы пили с ней сомюр в вечер «Потемкина»; и сейчас, видя, что ничего не подозревающая Лоранс погружает в него губы, я не мог не почувствовать себя виноватым…

МОРАЛЬ МИДИНЕТОК

…Отправившись дня через два побеседовать с Полеттой Бурдье, я, вероятно, поэтому старался не касаться событий из жизни Поля, связанных с днями их молодости, — я опасался, что это всколыхнет во мне воспоминания, — если, например, она начнет рассказывать о демонстрациях Народного фронта, в которых мы участвовали вместе с Камиллой. Вместе с ней мы шли тогда, взявшись за руки, и не только к колонне на площади Бастилии, но и навстречу — я едва осмеливался подумать об этом — вечной любви, навстречу Революции, навстречу чуду…

Выйдя замуж за Бурдье, Полетта поселилась в квартире на третьем этаже большого муниципального дома в одном из рабочих пригородов Парижа, где коммунистическая партия настолько