ловит красную вишенку на дне стакана, надкусывает ее и говорит:

— Смотри-ка, она без косточки.

— Я навожу на тебя тоску. Не стесняйся, можешь сказать прямо. Я тебе надоел, ты совершенно права.

— Если бы ты мне надоел, я бы сказала. Мне хочется тебе помочь, но не знаю, что для этого нужно сделать. Раз тебя удручает, что Камилла проводит вечер с другим, значит, надо было самому оставаться с ней. Чего же проще? Больше ничего не могу посоветовать.

— Я не хочу потерять тебя.

Она не отвечает. Неторопливо, без особого любопытства, оглядывается кругом. Двое посетителей играют в кости. Американец в военной форме сидит, тупо уставившись в пустой стакан. Ему усердно строит глазки какая-то проститутка. Она уже немолода, чересчур накрашена, перед ней пустая чашка из-под кофе, на чашке следы губной помады. Американец ее не замечает. Бармен за стойкой молод, недурен собой. Он ловко, как фокусник, орудует стаканами и бутылками. Слышно, как с глухим стуком ложатся на стол костяшки, как громко звенит о стекло длинная металлическая ложечка, которой бармен помешивает кубики льда для коктейля. Из дансинга, расположенного в подвале, доносится музыка. Глухие урчащие звуки напоминают гул метрополитена. Временами из этого гула отчетливо вырывается громкий голос трубы. На стойке в шекере торчит пучок флажков — в честь Четырнадцатого июля.

Бармен приносит два стаканчика, он обращается с ними так осторожно, будто у него в руках хрупкие стебельки.

— Народу маловато, — говорит ему Симон.

— Такой уж нынче день. Все посетители либо на улице, либо в дансинге.

— Скажите, почему на стойке нет советского флажка в честь Четырнадцатого июля?

— Ну, здесь это многим не понравилось бы.

Бармен охотно объясняет; ему, видите ли, в общем совершенно безразлично, он высказал только чисто коммерческое соображение.

— Но я уверен, — не отстает Симон, — что в прошлом году этот флажок тут был.

— Понятия не имею. В прошлом году я был в армии. Но возможно, конечно. В прошлом году это было в моде.

Бармен удаляется, предварительно сунув под пепельницу чек.

Жюстине наконец удается поймать вишню. Она говорит:

— Что значит: «Я не хочу потерять тебя»? Это не в твоей воле. Я ведь ничего не требую. Довольна я или недовольна — это мое дело. Но не хочу видеть тебя несчастным. Ты себя изводишь.

— Об этом мне уже говорили. А что делать — ума не приложу, — бормочет Симон.

Правой рукой он крепко сжимает руку Жюстины, лежащую на бархатном диванчике.

— Я знаю, что осложнила тебе жизнь. Ты мне заявил об этом при первой же встрече. Сказал довольно недвусмысленно: «Ты осложнила мне жизнь».

— В действительности я так не думал, — тихо говорит Симон. — Я мог любоваться тобой, не боясь тебя потерять. Меня ничто не тревожило. Твое появление не вызвало в моей жизни никаких проблем. Я полагал, что они никогда и не возникнут, потому что у меня есть Камилла и, следовательно, все вопросы решены раз и навсегда. Хотел уверить себя в этом, чтобы не омрачать своего счастья с тобой. Но теперь убедился, что это невозможно.

— Что невозможно?

— Невозможно жить так, как я живу сейчас. Все идет прахом. Я вдруг почувствовал, как летит время. Уже второе Четырнадцатое июля мы вместе, помнишь, как мы мечтали об этом празднике вдвоем, и вот…

— Пойдем посмотрим фейерверк.

— Нет, нет, прошу тебя. Что угодно, только не фейерверк.

— Но почему?

— Фейерверк напоминает мне первую встречу с Камиллой. Небольшой фейерверк на празднике в пригороде… Впрочем… Нет, не пойду. Я себя знаю… только испорчу тебе удовольствие.

Она молчит, искоса смотрит на него, чуть склонив голову набок. Симон берет ее за руку.

— Скажи что-нибудь…

— Что ты хочешь от меня услышать? Сам должен решать, что для тебя главное. Я не требую от тебя окончательного выбора, если ты можешь и без этого быть счастливым. И даже если предпочтешь быть несчастным… ну что ж…

— А ты?

— Я… Это никого, кроме меня, не касается. Раз я здесь — значит, мне хочется быть здесь. Захочу уйти — скажу тебе прямо: ухожу…

— Так и скажешь?

— Так и скажу.

— Никак не могу избавиться от детских иллюзий, от ребяческого представления о жизни, которое я себе создал.

— Разве это так необходимо?

— Да. Надо наконец перерезать пуповину.

— Ты повторяешь чужие слова. Сам ты так не скажешь.

Симон удовлетворенно улыбается.

— Ты права. Это слова Бюзара.

— Ты не годишься в герои бюзаровского фильма.

— Но он прав…

— Не знаю… Это слова… для диалога в картине. И вообще поговорим лучше о другом. Кто там был?

— Обычная компания и, как всегда, еще несколько человек. Все то же самое. Майор закатил истерику, потому что Бюзару вздумалось испытать свои чары на девушке, которую тот привел. Да! Вопреки обыкновению был еще и Казо, явился, очевидно, в честь взятия Бастилии, но он скоро ушел.

— Он меня недолюбливает.

— Ты олицетворяешь собою грех. А Казо грех противопоказан. Однажды я ему все-таки рассказал, как ты ходила в конспиративную квартиру на улицу Флери проверить, все ли благополучно. В конце концов, это было сделано для него…

— А что он сказал?

— Что-то буркнул. Без всяких комментариев.

— Пошли отсюда, — внезапно сказала Жюстина. — Я хочу посмотреть фейерверк. Почему ты упрямишься?

— С фейерверком у меня связаны воспоминания.

— У меня тоже. Четырнадцатого июля у всех есть что вспомнить. Камилла — та пойдет. Она…

— Не думаю. Марко не из тех, кто любуется фейерверками. Между прочим, это довольно любопытный тип…

— Брось думать о нем. Дай другим жить, в конце концов! Дай Камилле