Теперь я всегда ощущаю на губах прикосновение к ее атласной шее. Мне не хватает подходящих слов, чтобы говорить с ней. Я редко говорю ей: «Люблю тебя». Да это и неважно. Ведь это слова. А дела — они хороши и радостны. Я весь отдался своему счастью. Вероятно, и она тоже. Мы ни в чем не раскаиваемся, ни о чем не беспокоимся. Мы разговариваем обо всем, кроме любви. Мы живем».

— Ты не очень сердишься, что я потащил тебя с собой?

— Нет, почему же? Во всяком случае, там будет Казо, я его знаю… и Гранж. Гранжа я знаю лучше. Казо ведь жив, а пока человек не умер… еще не все о нем знаешь… Но Гранж… Мне кажется, что и я была на «Броненосце «Потемкин», когда ты впервые увидел Гранжа. Вероятно, потому, что так совпало: ведь мы познакомились в тот самый день, когда ты узнал о его гибели. Если не ошибаюсь, Казо тебе и сообщил об этом… Ты мне говорил о нем. Ты сказал: «Если бы в Париже нашлась тысяча таких парней, как Гранж, все было бы иначе…»

— Казо показал мне вырезку из «Пари-суар» с фотографией Гранжа, но, по правде говоря, я его не узнал… Прошло столько лет… К тому же все то утро я думал только о тебе — о Жюстине. Сегодня ты Жюстина. Сегодня мы отмечаем то время, когда ты была Жюстиной. Помнишь кружевное покрывало на кровати — там еще птички были вытканы, кажется. Над кроватью висело распятие. В то время ты была Жюстиной.

— Ну и продолжал бы называть меня по-прежнему Жюстиной.

— Нет. Это имя было порождено бравадой. В нем есть что-то от театра.

На ее губах появилась грустная усмешка.

— Я была горда собой, — сказала она, — считала себя передовой женщиной.

«Народ уже начинает собираться на церемонию, которую мы назвали, стремясь опоэтизировать ее, «чествованием памяти Поля Гранжа», хотя на самом деле это всего лишь, как и указано в разосланных приглашениях, «возложение венка» на углу одной из улиц Бельвилля, которой, кажется еще в 1945 году, присвоили имя Поля. Казо объяснил мне, что это как раз там, где раньше находилось кафе «Будущее», но предупреждал, что я не узнаю это место. Кафе теперь почему-то именуется «Адмирал». Казо должен выступить от имени партии и участников Сопротивления, а венок возложит Шодель из ассоциации ветеранов республиканской войны в Испании. Я, возможно, и не пришел бы сюда сегодня, если бы Казо не попросил меня об этом лично. Зачем, собственно? Но то, о чем просит меня Казо, тут же превращается в обязанность. Не могу сказать, что мы с ним друзья, мы почти не встречаемся, но, как и двадцать лет назад, я признаю его превосходство во всем, что касается политики. Я ему не раз говорил: «Ты как скала, ты наш Сен-Жюст». Вот он приближается к нам, протянув левую руку с таким видом, словно ждет, что ее облобызают…»

— Я боялся, что вы не придете, — говорит Казо.

— Что ты, что ты… — отвечает Симон.

Народу собралось немного. Что поделаешь, будний день, да и время неудобное.

Кто-то сообщает, что Шодель задерживается, он позвонил по телефону, поэтому церемонию придется отложить минут на десять-пятнадцать.

— Но ведь выступать будешь ты, не так ли? — спрашивает Симон. — Ничего не изменилось?

— Ничего, — говорит Казо, — просто венок должен возложить Шодель.

Собравшиеся топчутся на месте. Переговариваются. «Хоть и апрель, а прохладно…» — «Черт возьми, напрасно я не надел пальто…» — «Пойдем выпьем пока чего-нибудь…» — «Не рановато ли?..» — «А венок где?..» — «Уже привезли, лежит в кафе…» — «Как его прикрепят? Об этом подумали?..» — «Подумать-то подумали, но ничего не сделали. Обычно на мемориальной доске прибивают специальные крючки…» — «Как же теперь быть?..» — «Ничего… Положим его на землю…» — «Полиция его там не оставит…» — «Оставит, не выдумывай: как-никак, улица названа его именем…» — «Да, но это было сразу после Освобождения, за эти десять лет много воды утекло…» — «У людей память короткая…»

— Скажите, много прохожих останавливается у мемориальной доски? — спрашивает Симон.

— А вы сами читаете имена на памятниках погибшим, скажем, в четырнадцатом-восемнадцатом годах?

— Да, представьте себе, иногда читаю, — отвечает Симон.

— Он преподает историю, у него это профессиональный рефлекс, — вмешивается в разговор Казо.

— Читать имена погибших на памятниках, если только они расположены не в алфавитном, а в хронологическом порядке, — это очень интересно, — говорит Симон. — По ним можно воссоздать происходившие драмы. Видишь, например, что один брат погиб в девятьсот четырнадцатом, а другой — в семнадцатом году, иногда это же имя встречаешь на памятнике жертвам сорокового года или среди расстрелянных в сорок третьем году. Невольно думаешь, что это, вероятно, сын… Бывают и одинокие жертвы, те, кто погиб в так называемых малых войнах — в Марокко или в Сирии. Трудно представить себе эти войны и как там люди погибали. Имена жертв войны в Индокитае еще не высечены на памятниках. Я по крайней мере нигде их не встречал… Зато знаю один муниципалитет в департаменте Сены и Марны — народ там оказался предусмотрительный: оставили на памятнике чистую мраморную доску — так сказать, впрок… Есть еще одна категория военных жертв… Но я не знаю, отмечают ли их имена на памятниках… Они тоже погибли на войне, но не от пули. Просто несчастный случай. Словом, люди, которые могли бы умереть при таких же обстоятельствах, даже если бы и не было войны… Эта категория жертв учитывается?

— Для получения пенсии, во всяком случае, учитывается, — заметил кто-то.

— Безусловно, — подтвердил Казо.

— Такая смерть не менее трагична, — сказал Симон. — И совсем уж нелепа.

Симон замолчал. Он никогда не рассказывал Казо об обстоятельствах, при которых погиб Прево, хотя им и случалось его вспоминать — правда, все реже и реже. Не той смертью умер Прево, чтобы люди долго о нем помнили. Гранж — тот, наоборот, живет в их памяти.

— Вы его знали? — спрашивает кто-то.

— Да, — отвечает Симон. — Наше знакомство