идеальной формы ромбики. Томас попытался разрезать пахлаву лопаточкой, но листочки слоеного теста крошились и ломались. Я думала, что папа заорет на него, велит ему прекратить, но он молчал. Я ждала, что папа скажет ему, что ромбики сначала нужно аккуратно надрезать, а потом спокойно разрезать всю пахлаву, но он молчал. В конце концов, я думала, что папа разозлится на меня, ведь я знала, как раскладывать пахлаву, но не сказала об этом Томасу. Но он только тихо сидел и смотрел, как разваливается по кусочкам результат его упорной работы.

Этим вечером Гил развез всех по домам, даже папу с Тэной — чтобы папа, возвращаясь домой мимо калитки Вуозо, не ворвался к ним в дом. Правда, я-то знала, что он в жизни так бы не поступил. Он не такой, как Томас.

Ночью Мелина спала со мной, с самого вечера. Наверное, она думала, что мне точно приснится кошмар, так что решила прийти заранее.

— Прости меня, — прошептала она, когда мы лежали в темноте.

— За что?

— Я должна была догадаться.

— Я не хотела, чтобы ты знала.

— Нет, хотела, — возразила Мелина.

Я умолкла. Мне надо было обдумать эту мысль.

— Джасира? — позвала она.

— Да?

— А было еще что-то?

Я промолчала.

— Пожалуйста, скажи мне, если он еще что-нибудь с тобой делал.

— Это повредит ребенку, — сказала я.

— Ребенок в порядке.

— Да, — ответила я.

— Сколько раз?

— Один.

— Об этом тебе тоже придется рассказать в полиции.

— А что, если я в тот раз и сама хотела? — спросила я и расплакалась от стыда. Я ведь на самом деле не хотела, просто делала вид, будто хочу. А мистер Вуозо так и скажет в полиции, и все поймут, что так и было.

Мелина прижала меня к себе и прошептала:

— Это не важно. Когда взрослый человек занимается сексом с подростком младше шестнадцати лет, это изнасилование. Даже если этот подросток и сам этого хотел.

— Я на самом деле не хотела, — призналась я, — я просто притворялась.

— Зачем?

— Не знаю.

Она гладила меня по голове, пока я пыталась успокоиться. А это было нелегко, когда она была такой хорошей. Прежде чем уснуть, я призналась:

— А я ненавидела Дорри.

Мелина тихо рассмеялась:

— Да я поняла.

— Но уже не ненавижу, — сказала я, хотя на самом деле все-таки еще чуточку ненавидела.

— Ненавидь ее, ради бога, — улыбнулась Мелина. — Дети всегда ненавидят своих младших братьев и сестер.

Хорошо бы Мелина больше ничего не говорила. Ее слова все кружились и кружились у меня в голове. Они были такими яркими и сверкающими, совсем как техасское солнце, когда закрываешь глаза и все равно видишь его контур.

На следующее утро, в субботу, я разговаривала с полицейскими. Когда мы с Мелиной завтракали, к нам заехал папа вместе с полицией. Приехали двое — мужчина и женщина, но я должна была разговаривать только с женщиной. Мужчина отправился в гостиную к папе и Гилу. Женщина спросила, хочет ли папа присутствовать при разговоре, но он отказался, сказав, что со мной побудет Мелина. Тогда женщина захотела узнать, кем нам приходится Мелина, и папа сказал, что она — друг семьи. Мне это показалось забавным, ведь все в моей семье, кроме меня, Мелину терпеть не могли. Но все равно, это было мило с его стороны. Честно говоря, я просто обрадовалась, что он не будет меня слушать.

Мы устроились на кухне. Женщина включила диктофон, а иногда записывала что-то и в блокнот. Мелина села с вязаньем. Кажется, она не хотела, чтобы я думала, будто она очень уж прислушивается к моему рассказу, чтобы я не смущалась.

Я рассказала женщине все то же, что и вчера. Вот только вопросов у нее возникло гораздо больше. Она хотела знать каждое слово, которое говорил мне мистер Вуозо, и каждый его жест и взгляд. Когда я рассказывала о том, что, как мне казалось, было между нами хорошего, это почему-то превращалось в гадости. Как, например, то, что мистер Вуозо возил меня ужинать, или как приходил к нам домой, пока папа был у Тэны, чтобы сказать о неработающем прожекторе. Или когда он позволил мне брать у него интервью. После каждой такой истории женщина задавала вопросы, например: “Приходя к тебе, он точно знал, что твоего папы нет дома?” Тогда-то я и поняла, что раньше воспринимала все неправильно.

Когда я закончила свой рассказ, женщина спросила, не хочу ли я добавить что-нибудь еще.

Я вперила взгляд в стол. Мне так не хотелось рассказывать о том случае, когда я позволила мистеру Вуозо делать со мной всякие вещи, потому что думала, что его призвали на войну. Я не хотела, чтобы кто-нибудь знал, какой дурой я была.

— Джасира? — спросила женщина.

Я взглянула на нее. Это была крепкая негритянка, и мне нравилось, как на ней сидит форма, плотно облегая выпуклости попы и груди.

— Да? — отозвалась я.

— У тебя с мистером Вуозо был еще какой-нибудь контакт?

Я не ответила, и тогда Мелина сказала:

— Да, был.

— Расскажешь мне об этом?

Я посмотрела на Мелину.

— Не бойся, — сказала она.

Я вздохнула и начала рассказывать женщине про тот случай. Я уже устала произносить слова типа “вагина”, “член”, “грудь” и “эрекция”. Даже “пальцы” или “рот” вгоняли меня в краску. Когда я рассказывала про самую неприятную часть, Мелина начала вязать быстрее обычного. Я смотрела на нее и воображала, будто я — ее моторчик. Как будто мои слова нажимают на воображаемые педали, которые заставляют Мелинины руки двигаться быстрее. Я не плакала до самого конца, не сдержалась только, когда дошла до того места, где мистер Вуозо обзывал меня шлюхой в то время, как мы занимались сексом. Тут Мелина отложила вязание и сказала женщине, что на сегодня хватит. Та кивнула и закрыла колпачком ручку, выключила диктофон и встала. Прежде чем уйти, она дотронулась до моей руки и произнесла:

— Ты хорошая девочка, и ты очень много всего запомнила.

Через несколько минут на кухню зашел папа.

— Как прошло? — спросил он. — Ты на все вопросы ответила?

Мелина кивнула.

— Она очень хорошо справилась, — сказала она.

Папа взглянул на нее, потом на меня.

— Почему ты плачешь? — спросил он.

— Рифат, — ответила Мелина, — это далось ей нелегко. Ей пришлось рассказывать очень неприятные вещи.

Папа все смотрел на меня.

— Не понимаю, почему ты мне не рассказала.

— Я боялась, что ты разозлишься, — призналась я.

— С чего бы это мне на тебя злиться, если кто-то сделал тебе больно?

— Я не знаю.

— Я