Вива держала липкую от пота крошечную кисть и пыталась что-то вспомнить. Сколько раз она бывала в детстве на пляже Чоупатти? Раз, два раза, полдюжины раз?

Посещение Чоупатти было их семейной традицией. Место, куда они приходили в последний день каникул, перед возвращением в монастырь. Дни печали и отчаяния, замаскированные под дни веселья и радости. Или нет? Наблюдая за Судаем, старавшимся швырнуть камешек так, чтобы он прыгал по воде, Вива подумала, что дети намного успешнее, чем взрослые, смешивают удовольствие с болью. Вполне возможно, что в те дни она тоже бегала по теплым и ласковым волнам и не испытывала ничего, кроме радости; возможно, этим и объясняется расплывчатость и скудость ее воспоминаний. Она слишком запечатала свою память, отгородилась от них.

Она уже задремывала, когда в ее памяти вынырнула другая картинка. Мать сидит на этом пляже. На ней темные очки, а рот прикрыт шарфом, словно у нее болят все зубы сразу. Из-под очков катятся крупные, как горошины, слезы. Мама сердится – Вива не должна была видеть ее слезы. Вива сердится тоже – маме вообще нельзя плакать. Это недопустимо.

Вива села так стремительно, что Талика тоже открыла глаза. Да, так было в тот самый последний раз, не в прежние дни прощания. С ними не было Джози. Ее вообще уже не было. Папы тоже не было с ними, она почти уверена в этом: были просто они с мамой – сидели на пляже на краю Индии накануне возвращения Вивы в школу. Она была напугана и очень, очень сердита, она так злилась, что ей даже хотелось ударить маму, и это было неправильно. «И раз одна зеленая бутылка может случайно упасть, на стене должны стоять две зеленых бутылки»[68]. Эта песенка до сих пор пугала ее.

Вдоволь набегавшись, дети вернулись и сели на простыню, положив на колени свои летающие игрушки. Вива с каким-то облегчением смотрела на них. «Веревочка змея похожа на душу, рвущуюся к небесам, – сказала как-то раз Дейзи. – Всемогущ тот человек, который держит в руке эту веревочку». Нита сердито сверкнула глазами на Судая за то, что он хвастался своей победой.

– Это было хорошо? – спросила Талика.

– Бурра (хорошо), мисси королева, – буркнул Судай, ревновавший девочку за то, что та лежала рядом с мисс Уиуа.

В пять приехал автобус, но никто не хотел ехать домой, кроме Вивы, уставшей и мечтавшей вечером поработать за письменным столом. Приехала группа рыбаков, чтобы забрать соленую рыбу, сушившуюся на решетках. Вива с детьми возвращалась в автобусе на улицу Тамаринд по улицам, порозовевшим в лучах закатного солнца. Когда автобус подъехал к воротам приюта, дети спали, крепко сжимая своих змеев.

Вива с радостью передала их миссис Боуден, пухлой и прагматичной уроженке Йоркшира, жене военного, которая работала волонтером два раза в неделю. Миссис Боуден потеряла в Индии двух родных детей и говорила, что волонтерская работа облегчает ее тоску.

– Господи, какие вы грязные, – проворчала миссис Боуден. – Но помыться нечем, увы. Проклятый водопровод снова задурил, – объяснила она Виве.

– Что с тобой, деточка? – Миссис Боуден нагнулась к Талике, по-прежнему бледненькой. – Ты что-то киснешь. Наверно, переела чего-нибудь.

Сказала и занялась другими делами, все привыкли, что в приюте дети иногда грустят и замыкаются в себе.

Через полчаса Вива шла по улицам к своему дому, полная солнца и свежего воздуха. Слишком уставшая, чтобы испытывать голод, она взяла манго с уличного лотка – она съест его за письменным столом, когда будет записывать впечатления от сегодняшнего дня.

В такие вечера, когда гудели ноги, а голова казалась ватной от жары, писать было мукой, но теперь это стало такой же потребностью, как утренний подъем и чистка зубов: без этого она не чувствовала себя собой.

Пока она шла, на город с обычной внезапностью упала ночная тьма; хрупкие, сказочные нити света протянулись от уличных лотков с фруктами и дешевой одеждой, пальмовым соком и богами из папье-маше. Внезапно все огни погасли, послышался негромкий смех кого-то из торговцев – когда в Бикулле горело электричество, это вызывало большее удивление, чем когда оно гасло.

Войдя в дом, она увидела, что мистер Джамшед зажег на лестнице масляную лампу. Она поднималась наверх, и ее тень металась по стенам.

Ее вышитая сумка была набита книгами и оттянула все руки. Вива остановилась на секунду на площадке и поставила ее. Подняла глаза на свою дверь и заметила, что за матовым стеклом мелькнула чья-то тень.

– Мистер Джамшед, – негромко крикнула она, – это вы?

Утром он сказал, что зайдет к ней попозже, чтобы взглянуть на неисправный кран. Снизу, из хозяйских покоев, доносился шум льющейся воды. Зашипело горячее масло, запахло специями.

– Мистер Джамшед? Это Вива! – снова крикнула она.

Подняла сумку и открыла дверь.

Она увидела темную фигуру, лежавшую на ее кровати в темном углу комнаты.

Фигура встала. Это был Гай Гловер. В своем черном пальто. Он ждал ее.

– Тише, тише, тише, тише, – с мягким упреком проговорил он, когда она испуганно вскрикнула. – Это всего лишь я.

В темноте она видела лишь окно, освещенное зеленоватым светом, и ворох одежды на кресле – она в спешке не убрала ее утром. На улице взвыла музыка, дикая, как кошачье пение.

– Гай, что ты тут делаешь? – строго спросила она. – Кто тебя пустил?

Ее глаза постепенно освоились с темнотой; теперь она видела, что у него под пальто не было рубашки, а по белой, худой груди стекал пот.

– Никто. Я сказал твоей хозяйке, что ты моя старшая сестра – ты ведь знаешь, что для них мы все выглядим одинаково.

Он улыбнулся, и она вспомнила все, что вызывало в ней неприязнь: его тонкий юношеский голос, который метался между ребенком и хулиганом, его вялая улыбка. Даже его запах, сладкий и затхлый.

Она зажгла свечу и быстро окинула взглядом комнату – не взял ли он чего; на родительском одеяле осталась ямка от его тела.

– Слушай, Гай, – она решила не показывать своего раздражения, – я не знаю, зачем ты явился, но нам нечего сказать друг другу. Уходи немедленно, пока я не вызвала полицию.

– Успокойся, Вива, – ответил он. – Я хочу вернуть тебе деньги, вот и все.

Он произнес это с обидой, и она вспомнила, как ловко он обманывал ее.

Снова загорелось электричество, и, казалось, ярче обычного. У Гая кровоточил один из его прыщей.

– Ты не сваришься в своем пальто? – поинтересовалась она.

– Уже сварился. – Его губы растянулись в кроткой улыбке. – Но я не могу его снять – никогда.

Она глядела на него, и в ее голове царила сумятица. Что это – очередная попытка подростка выглядеть загадочным и интересным или он окончательно, безнадежно свихнулся?