Илейка сидел в сарае до вечерних сумерек. У двери неслышно появился хозяин, тихо позвал:

– Ты жив, отрок Илья? Выходи, солдаты покинули деревню, не рыщут боле.

Илейка, пошатываясь, вышел во двор, Иргиз встретил его появление радостным повизгиванием.

– Как же ты уцелел? Неужели солдат не шарил в объедках? Святой отец ждет тебя. Иди, говорит, поищи, может, лежит, саблей проткнутый в соломе. А ты, слава богу, целехонек!

В горнице молодая хозяйка у печи осторожно двигала ухватом, вытаскивала чугунок – накрывала на стол. Отец Киприан – на седых волосах и на клобуке неотряхнутая мякина прилипла – обнял Илейку и молча, счастливый, потискал сильными руками, стыдясь выказать радость перед чужими людьми.

– Думал – не увижу боле. Услышал, как Иргиз лаем зашелся, на ум пришло, что волокут тебя… Что же с нашими побродимами стало? Жив ли хоть кто?

Поужинали молча, потом хозяин повелел снохе собрать путникам котомку.

В полночь, под собачий лай, которым местные псы провожали Иргиза, хозяин избы повел побродимов огородами. Обогнули туманом подернутое озерцо, заросшее непролазной травой и густым красноталом, и скоро село Лесное осталось позади, а потом и вовсе скрылось со своими немногими тусклыми огоньками в окнах.

Версты через три достигли опушки спящего под луной леса.

– Здесь… ваших побили, – словно страшась потревожить покой мертвых, прошептал хозяин. – Здесь их и закопали наши мужики… как офицер распорядился. Закопать закопали, а крест, видите, ставить не разрешил. Дескать, цареотступники и душегубы… А вам идти этим трактом на восход. Бог вам в помощь.

Отец Киприан не удержал слез, махнул согнутым пальцем по ресницам, пробормотал:

– Вот где упокоились… последний ромодановский атаман и братия. Почти до заветной вольной земли дошел, да сгиб. У ворот Беловодья царева рука настигла… Примите прощальный поклон, атаман и братия. А крест поставьте, мужики. Грешно так, не псы ведь зарыты – христиане. И не душегубы лихие, а правдоискатели.

Постояли около свежего, во тьме почти не видимого могильного холмика, поклонились праху недавних сотоварищей и побрели своим нехоженым путем дальше.

* * *

За спиной в жарком июльском мареве прокаленной степи пропадали нелегкие версты Кулундинской равнины. Неделями побродимы не видели окрест струйки дыма из печных труб, с опаской вымаливали на постоялых дворах Христовым именем десяток сухарей или горсть залежалого пшена, опасаясь доставать из карманов медные деньги, которыми щедро одарил их атаман Чубук, – а ну как велено хватать всех, кто покажет монеты свежей чеканки? Шли полуголодные, в вечном страхе перед рыскающими драгунами и заводской стражей.

Приближение обжитых алтайских мест начало сказываться во всем – чаще встречались приписанные к заводам поселения, накатаннее стали дороги, строже всматривались сотские в бумагу покойного старца Зосимы, которую приходилось теперь предъявлять в селениях. Едва ли не каждый встречный расспрашивал, куда и зачем бредут монах и отрок.

Природа менялась на глазах: ровная Кулундинская степь с ее молчаливыми коршунами в поднебесье теперь холмилась, заставляя проезжие тракты взбегать и опускаться на отлогих увалах, обходить крутые взлобки, изрытые сусликами.

Остановились отдохнуть на берегу шумной речушки.

– Чарыш, – сказал отец Киприан: название реки узнали от встречных прогонных мужиков. – Сия речка, брате Илья, бежит на восток, до большой реки Оби, в которую, как показано в путнике, впадает нужная нам река Катунь…

– Помню, отец Киприан, – подхватил радостным голосом Илейка. – По той Катуни прямая дорога – прочь из России в Беловодье! Неужто близка заветная цель? Даже не верится, отец Киприан.

На подходе к большому селу Троицкому, когда побродимы уже тешили себя надеждой на сытный обед в трактире и отдых на полатях постоялого двора, случилось непредвиденное – отец Киприан, надумав почерпнуть свежей воды в котелок, поскользнулся на водой отшлифованном камне и подвернул ногу.

– Ой! – вскрикнул он, зашатался, отыскивая с помощью посоха опору на камнях. Илейка поспешил к монаху, подхватил его под руку. Обеспокоенный, участливо заглянул монаху в лицо.

– Больно? Зашибся, да?

– Должно, вывихнул… Ах ты, господи, скошенной травой теперь два дня лежать мне, – застонал монах, делая отчаянные попытки прыгать на одной ноге и на посохе по каменистому берегу.

Вниз по реке, за склоненными над обрывом деревьями, заметно просматривались ближние избы села, амбарные постройки и добротные изгороди вокруг. Дальше над крышами поднималась неизменная для села деревянная церковь, над темными крестами парили крикливые и вечно голодные вороны.

– Укроемся в кустах, отец Киприан. Тамо и пересидим день-два, – решил Илейка.

Еле вскарабкались по каменистому откосу от воды к зарослям лозняка. Отыскали укромное место под приметным вязом – в три погибели изогнули его ветра. Глянул на дерево Илейка, и почудилось – ну чисто нищеброд при дороге, тянется ветками к людям за подаянием. Илейка сделал монаху тугую повязку, надергал травы под бока, помог натянуть на распухшую ступню лапоть.

– Отлежись, отец Киприан, а в село я сам наведаюсь. Иргиз, сидеть здесь, – прикрикнул Илейка, видя, что пес вознамерился было увязаться за ним.

Почти одновременно с Илейкой, только с другого конца, в Троицкое наметом въехали четверо верховых стражников с ружьями. На церковной звоннице кто-то ударил в неурочный набат, всполошил ворон и жителей. К площади, на бегу запахивая кафтаны, спешили мужики. Обгоняя взрослых в ожидании чего-нибудь невероятного в однообразной жизни, бежала детвора.

– Что стряслось?

– Не к пожару ли сполох?

– Дыма не видно. Слышь-ка, не джунгарцы ли набег на завод учинили?

Вопросы слышались со всех сторон, ответов на них никто не давал. Илейка замешался в толпу у церкви, неподалеку от паперти, где с коней соскочили верховые. Трое тут же исчезли внутри святой обители, четвертый, откормленный, с выпуклыми рачьими глазами, оправил мешковатый синего сукна кафтан и пролаял в толпу, словно бы всех обвиняя в соучастии:

– Намедни бежали из-под стражи каторжные, поставленные к работам на Колыванский завод. Один из беглых – ваш односелец. Это он укрылся в храме! – И стражник плетью указал на колокольню, откуда продолжал падать на село набатный звон. Вокруг неслись сумбурные выкрики: кто ругал беглого, всполошившего село, кто стражников – нет чтобы завод от джунгарцев стеречь, так они своих людей, словно джейранов, по степи гоняют. Один из мужиков надрывным голосом взмолился:

– Люди добрые, пропустите! Христа ради! Сын мой Макарушка там! Пустите к нему!

Мужик локтем больно двинул Илейку в бок, протиснулся и упал на паперти, коленями в пыль, обессиленный. Стражник подхватил мужика и рывком поставил на ноги.

– Поспеши, Парамошка! Отговори сына от сполошного звона! Образумь не перечить властям и не булгачить народ. Ступай на звонницу! Чего обмяк, словно из кади упавшее тесто?