все началось. И когда найдет, он просто заменит момент травмы и последовавшие за ним фантомные боли своими установками, понимаете? Под гипнозом, конечно. Он внушит Сергею, что боли нет. Что мальчик всё может и ничего не боится. А потом настанет ваш черед.

— Мой? — удивилась я.

— Да, Надя, и это не менее важно. Вам тоже нужна перезагрузка. Посмотрите на этих людей, — он открыл жалюзи кабинки.

Я мельком взглянула на довольную, смеющуюся толпу.

— Думаете, у них нет проблем? И в жизни все так гладко, что они приехали сюда, чтобы надеть костюмы и просто похохотать?

— А что есть другая цель?

— Есть. Для этого им не нужно ехать так далеко. Достаточно пойти в ночной клуб в родном городе. Смысл карнавала в том, чтобы побыть кем-то другим и таким образом решить свои проблемы. На венецианский карнавал приезжают не счастливые и богатые, а те, кто бежит от реальности. Им необходимо хотя бы ненадолго забыться. В угасающем городе, который медленно умирает, они чувствуют себя живыми. Они приезжают сюда отпустить ситуацию. И вы тоже отпустите сына, Надя.

— Куда? Что с вами, Платон?

— Нет, что с вами, Надя? — он нервно откинул волосы со лба. — Сергей очень взрослый, очень умный и талантливый. А вы словно не замечаете этого. Вы видите в нем больного и слабого ребёнка. И ваше отношение, как гиря, тянет его вниз. Он не может поверить в себя, если вы — самый родной и близкий человек в него не верите.

— Спасибо вам, Платон, что напомнили о моей вине. А то я о ней забыла на целых четыре секунды.

— Я не о том, что случилось в прошлом, Надя. А о том, что происходит сейчас. Конечно, вы можете сказать: своих детей заведи, а потом поговорим. Я был бы счастлив, если бы у меня был такой сын, как Сергей. Всегда мечтал именно о таком. Поэтому так переживаю за него и за вас. Отпустите его, Надя. Пусть сам падает, поднимается, набивает шишки. Знаете, вы можете сейчас меня возненавидеть, но я скажу: вы заперли его в клетке. В маленькой и темной комнате, где только вы и он. Внутренняя эмиграция. Люди уезжают в другие страны. А вы, Надя, уехали в себя, внутрь, и увезли туда же Сергея. И боитесь даже высунуть нос наружу. Как у Бродского, помните?

Не выходи из комнаты, не совершай ошибку.

Зачем тебе Солнце, если ты куришь Шипку?

За дверью бессмысленно всё, особенно — возглас счастья.

Только в уборную — и сразу же возвращайся.

Выпустите его из этой темной комнаты. Дайте вырваться на волю. Дайте ему почувствовать себя взрослым — он этого хочет. Видно же. Недаром его кумир — Ведьмак: мутант, урод, с лицом, иссеченным шрамами. Но у него есть особая магия и железная сила воли. Он один против всего мира. Он — последний герой. И именно так себя ощущает и воспринимает Сергей. А вы этого не видите. Вы даже обращаетесь к нему, как к маленькому.

— Он для меня всегда будет маленький.

— И это нормально. Но не обязательно ему это показывать. Помню, как злился, когда моя мама называла меня сыночком, Платонушкой, — он отвернулся. — Так раздражало! Я ж мужик уже. Мне целых одиннадцать! Сейчас бы всё отдал, чтобы услышать ее голос, — он замолчал, тяжело дыша.

Мне так жалко его стало! Я осторожно прикоснулась к его широким плечам. Они слегка вздрагивали. Я обняла его сзади и прижалась к нему. Мужики! Сильные, уверенные в себе, крутые. А внутри все равно дети. И скучают по маме. Потому что мама всем нужна. В любом возрасте. И мне тоже. Так иногда хотелось просто поплакать у нее на груди. Пожаловаться, поныть. Просто чтобы она выслушала. Но с моей мамой это невозможно. Место на ее груди прочно занял отчим.

— Всё хорошо, — прошептала я. — Всё хорошо… Платонушка.

Он резко обернулся. В его глазах стояли слезы.

— Повтори, пожалуйста! — прошептал он.

— Платонушка, — сквозь слезы улыбнулась я.

Он вдруг крепко обнял меня и прижал к себе.

— Ты самая лучшая, Надя! Ты сама не знаешь, какая ты!

— И ты не знаешь меня, Платонушка.

— Я тебя знаю наизусть, — он встал, прошёл по кабинке взад-вперёд, остановился передо мной и проникновенно прочитал:

В тот день всю тебя, от гребенок до ног,

Как трагик в провинции драму Шекспирову,

Носил я с собою и знал назубок,

Шатался по городу и репетировал.

— Маяковский? — предположила я.

— Пастернак, — ответил он, ухватил меня подмышки, поднял на ноги и вдруг приник губами к моим губам долгим поцелуем.

Меня никто никогда так не целовал. В этом поцелуе было столько осторожности, нежности и… мольбы о любви! Все его тело дрожало. А у меня закружилась голова. Мне хотелось, чтобы это длилось и длилось! Его мягкие волосы касались моего лица. Руки нежно обнимали меня за талию. От него пахло одеколоном и тайными желаниями. Невысказанными, несбывшимися, и оттого особо сладкими, но с легкой горчинкой, как мед с перцем.

— Можно я тебя никому не отдам? — прошептал он.

Я молча кивнула, боясь словами разрушить магию поцелуя. Гондолу сильно качнуло на воде, и мы едва не упали. Платон в последний момент подхватил меня на руки и плюхнулся на скамью, не удержавшись на ногах.

— Если чувствуешь, что падаешь, просто хватайся за меня. Я всегда удержу! Сам упаду, а тебя вытолкну из-под воды в последний момент, — он снова приник губами к моим губам. — Ты — моя личная Венеция! Я тону в тебе и не хочу, чтобы меня спасали!

Платон

На кой черт нужна эта жизнь, если некому сказать: «Держись за меня и не падай?» Она замерла в его руках. Он готов был плыть так вечно, прижимаясь ртом к ее теплым и покорным губам.

Она моложе его. Но видела так много боли, что ему и не снилось. Она не верила словам. Он тоже. Ей врал муж. Ему — бывшая жена. Слова, слова, слова… красивые фантики некрасивых поступков. Гениальный маркетинговый ход господа бога. В начале было Слово. Нет, господи, ты лукавишь. В начале был несовершенный мир, который ты создал, сам ужаснулся и тогда придумал первый в мире рекламный слоган. А за тобой и все остальные подтянулись, уговаривая нас, как здесь хорошо. Только вот как говорят арабы: «Если сказать слово «халва», то во рту слаще не станет».

Поэтому Платон давно разлюбил слова. И доверял только поступкам и тому, к чему можно прикоснуться. Он держал Надю в