Я четко помню, когда именно началась эпидемия “червей”: вконце первой недели октября. Помню я это потому, что как раз завершился первыйраунд зачетов первого семестра, и я выжил. Выживание было острой проблемой длябольшинства ребят на третьем этаже Чемберлена; высшего образования мыудостоились благодаря различным стипендиям, займам (большинство их, включая имой, обеспечивались “Законом об образовании для нужд национальной обороны”) ипрограмме “учеба — работа”. Это было словно катиться с горки на самодельныхсанках, скрепленных только клеем, и хотя мы находились в не совсем равныхусловиях (в смысле степени находчивости, которую проявляли при заполнениивсяких анкет, а также усердия, с каким наши школьные советники хлопотали занас), имелся один общий фактор, от которого некуда было деться. Он воплощался ввышивке, которая висела в гостиной третьего этажа, где проводились нашимарафонные сражения в “черви”. Эту вышивку мать Тони ДеЛукка вручила ему передотъездом в университет, приказав повесить там, где он видел бы ее каждый день.По мере того как осень 1966 года начала сменяться зимой, вышивка миссис ДеЛуккасловно бы становилась все больше, все ярче с каждой сдачей, с каждым выпадениемСтервы, с каждой ночью, когда я заваливался спать, не открыв учебника, незаглянув в свои записи, не выполнив ни одного письменного задания. Она мне дажеснилась.

2.5.

Вот о чем напоминали большие ярко-красные вышитые крестикомцифры. Миссис ДеЛукка знала, что они означают. Как знали и мы. Если вы обиталив нормальных общежитиях, таких как Джаклин, или Данн, или Пиз, или Чэдберн, вымогли сохранить свое место в выпуске 1970 года со средним баллом 1,6., то естьесли папочка и мамочка продолжали платить за ваше обучение. Не забывайте, речьидет об университете штата, а не о Гарварде или Уэллсли. Однако для студентов,перебивающихся на стипендиях и займах, рубежом были 2,5. Набери меньше 2,5 —иными словами, получи вместо С — С с минусом, — и твои самодельные гоночныесаночки почти наверняка развалятся. “Поке-дова, беби, пиши”, — как говаривалСкип Кирк.

Первые зачеты я преодолел неплохо, особенно для мальчишки,который изнывал от тоски по дому (до этого времени я никогда в жизни из дома неуезжал, если не считать единственной недели в баскетбольном лагере, откуда явернулся с вывихнутой кистью и грибками, обосновавшимися у меня между пальцаминог и под мошонкой). Я сдавал пять предметов и получил “В” за все, кромеродного языка. За него я получил “А”. Мой преподаватель, который позже развелсяс женой и кончил певцом в “Спроул-Пласа” в студгородке Беркли, написал рядом содним из моих ответов: “Ваш пример ономатопеи просто блестящ”. Я послал этуконтрольную домой маме и отцу. Мама ответила открыткой с одним словом, пылконаписанным поперек оборотной стороны: “Браво!” От этого воспоминания болезненносжимается сердце — боль почти физическая. По-моему, это был последний раз, когдая приволок домой учебную работу с золотой звездой, приклеенной в углу.

После первого раунда зачетов я не без самодовольствавычислил свой средний балл на тот момент и получил 3,3. Больше он никогданастолько не поднимался, а к исходу декабря я понял, что выбор до пределаупрощен: бросить карты и — может быть — перевалить в следующий семестр, нетронув скромную сумму выделенной мне финансовой помощи, или продолжать охоту наСтерву под вышивкой миссис ДеЛукка в гостиной третьего этажа до Рождества, а затемнавсегда вернуться в Гейтс-Фоллс.

В Гейтс-Фоллсе я смогу найти работу на ткацко-прядильнойфабрике. Мой отец проработал там двадцать лет вплоть до несчастного случая,который стоил ему зрения, и, конечно, он меня туда устроит. Тяжелый удар дляматери, но она не станет возражать, если я скажу, что хочу именно этого. Вконце-то концов реалисткой в семье была она. Даже когда надежды и разочарованияпочти сводили ее с ума, она оставалась реалисткой. Какое-то время она будетгорько страдать из-за моей неудачи с университетом, и какое-то время меня будетгрызть совесть, но и она, и я переживем это. При всем при том я ведь хотелстать писателем, а не чертовым преподавателем родного языка и литературы, и вомне жило твердое убеждение, что университетское образование необходимо толькодля писателей-снобов.

Однако я не хотел, чтобы меня исключили. Не слишком хорошееначало взрослой жизни. Попахивает неудачей, и все мои размышления в духе УолтаУитмена о том, что писатель должен заниматься своим делом в гуще народа,попахивали оправданием этой неудачи. И все-таки гостиная третьего этажа влекламеня — потрескивание карт, кто-то спрашивает, сдавать налево или направо,кто-то другой спрашивает, кому достался Шприц (игра в “червей” начиналась схода двойкой пик, которая у нас, запойных игроков третьего этажа, называлась“Шприц”). Меня преследовали сны, в которых Ронни Мейлфант, первая наичистейшаяжопа, какую я встретил после того, как перерос кулачных вредин в младшихклассах, начинал ходить с пик, пик и только пик, выкрикивая: “Пора поохотитьсяна Стерву. Ату, Суку!” — визгливым жидким голосом. Думаю, мы практически всегдазнаем, чего требуют наши интересы. Но иногда то, что мы знаем, бессильно передтем, что мы чувствуем.

Мой сосед по комнате в “черви” не играл. Мой сосед покомнате не одобрял объявленную войну во Вьетнаме. Мой сосед по комнате писалписьма своей девушке, старшекласснице, в родной город Уиздом каждый день.Поставьте стакан дистиллированной воды рядом с Натом Хоппенстендом, и посравнению с ним вода покажется исполненной жизни.

Мы с ним жили в комнате № 302, возле лестницы, прямонапротив комнаты старосты (логова неописуемо жуткого Душки), в конце коридораот гостиной с ее карточными столиками, переполненными пепельницами и видом наДворец Прерий. Помещение нас в одну комнату подтверждало (во всяком случае, помоему мнению), что самые страшные предположения относительно университетскогоуправления общежитиями вполне могли соответствовать действительности. В анкете,которую я отослал в управление в апреле 1966 года (когда меня больше всегозаботила необходимость решить, куда я поведу Эннмари Сьюси поужинать послевыпускного вечера), в этой анкете я указал, что я — А) курильщик; Б) молодойреспубликанец; В) подаю надежды как исполнитель народных песен на гитаре; Г)засыпаю очень поздно. В своей сомнительной мудрости управление спарило меня сНатом: некурящим будущим стоматологом из семьи демократов Арустукского графства(тот факт, что Линдон Джонсон был демократом, ничуть не меняло отношение Ната ктому, как солдаты США шныряют по Южному Вьетнаму). Над своей кроватью я повесилплакат с Хамфри Богартом;

Нат над своей повесил фотографии своего пса и своей девушки.Девушка была бесцветным созданием в костюме уиздомской группы поддержки исжимала жезл, точно дубинку. Ее звали Синди. Пса звали Ринти. И девушка, и песбыли запечатлены с совершенно одинаковыми зубастыми улыбками. Хреновыйсюрреализм, дальше некуда.

Главным пороком Ната, с моей и Скипа точки зрения, былаколлекция пластинок, которые он тщательно расставил в алфавитном порядке подСинди и Ринти и прямо над маленьким проигрывателем последней модели“Свинглайн”. У него были три пластинки Митча Миллера (“Пойте с Митчем”, “Ещепойте с Митчем”, “Митч с ребятами поет “Джона Генри” и другие любимыеамериканские народные песни”), “Познакомьтесь с Трини Лопес”, долгоиграющаяпластинка Дина Мартина (“Дин свингует в Вегасе!”), долгоиграющая Джерри и“Пейсмейкеров”, первый альбом Дейва Кларка — вероятно, самая шумная пластинкасквернейшего рока, когда-либо записанная — и еще многие того же пошиба. Я ихвсе не запомнил. Пожалуй, что и к лучшему.