И как в тот день, когда он покарал Гарри Дулина за боль,причиненную Кэрол, он услышал голос Теда. Но тогда это было большевоображением. На этот раз, решил Бобби, голос был настоящим, запечатленным врозовых лепестках и оставленным в них для него.

"Довольно, Бобби. Хватит, Удержись. Возьми себя вруки”.

Он долго сидел за письменным столом, прижимая к лицу розовыелепестки. Наконец, стараясь не обронить ни единого, он ссыпал их в конвертик иопустил клапан.

"Он свободен. Он.., где-то. И он помнит”.

— Он помнит меня, — сказал Бобби. — Он помнит МЕНЯ. Онвстал, зашел на кухню и включил чайник. Потом прошел в комнату матери. Оналежала на кровати в комбинации, положив ноги повыше, и он увидел, что онаначинает выглядеть старой. Она отвернула лицо, когда он сел рядом с ней —мальчик, который теперь вымахал почти во взрослого мужчину, — но позволила емувзять ее руку. Он держал ее руку, поглаживал и ждал, когда чайник засвистит.Потом она повернулась и посмотрела на него.

— Ах, Бобби, — сказала она. — Мы столько всего напортили, тыи я. Что нам делать?

— То, что мы сможем, — сказал он, поглаживая ее руку. Потомподнес к губам и поцеловал там, где линия жизни и линия сердца ненадолгослились, а потом разветвились в разные стороны. — То, что мы сможем.

Когда я прибыл в Университет штата Мэн, на бамперестаренького “универсала”, который я унаследовал от брата, еще красовалсяналепленный призыв голосовать за Барри Голдуотера — порванный, выцветший, ноеще удобочитаемый: АuН2 0-4 — USA <Gold-water-four-USA — “Голдуотер дляСША”.>. Когда я покинул университет в 1970 году, машины у меня не было. Нобыла борода, волосы до плеч и рюкзак с налепленной надписью: “РИЧАРД НИКСОН —военный преступник”. Значок на воротнике моей джинсовой куртки гласил: “Я ВАМНЕ ЛЮБИМЫЙ СЫН”. Как мне кажется, колледж — всегда время перемен: последниесильные судороги детства. Но сомневаюсь, чтобы когда-либо перемены эти былитого размаха, с какими столкнулись студенты, водворившиеся в студгородки во второйполовине шестидесятых. В большинстве мы теперь почти не говорим о тех годах, ноне потому, что забыли их, а потому, что язык, на котором мы говорили тогда, былутрачен. Когда я пытаюсь говорить о шестидесятых, когда я хотя бы пытаюсьдумать о них, меня одолевают ужас и смех. Я вижу брюки клеш и башмаки наплатформе. Я ощущаю запах травки, пачули, ладана и мятной жвачки. И я слышу,как Донован Лейч поет свою чарующую и глупую песню о континенте Атлантида —строки, которые и сейчас в ночные часы бессонницы кажутся мне глубокими. Чемстарше я становлюсь, тем труднее отбрасывать глупость и сберегать чары. Мнеприходится напоминать себе, что тогда мы были меньше — такими маленькими, чтомогли вести наши многоцветные жизни под шляпками грибов, твердо веруя, будтоэто — деревья, укрытие от укрывающего неба. Я знаю, что, в сущности, тут нетсмысла, но это все, на что я способен: да славится Атлантида!

Мой последний год в университете я прожил не в общежитии, ав Поселке ЛСД из полусгнивших хижинок на берегу реки Стилуотер, но когда ятолько поступил в Университет Мэна в 1966 году, то жил в Чемберлен-Холле, одномиз трех общежитии: Чемберлен (мужское), Кинг (мужское) и Франклин (женское).Была еще столовая — Холиоук-Холл — чуть в стороне от общежитии, совсемнедалеко, не больше чем в одной восьмой мили. Но в зимние вечера, когда дулсильный ветер, а температура опускалась ниже нуля, расстояние это казалосьочень большим. Настолько большим, что Холиоук получил название “Дворец Прерий”,В университете я научился очень многому, и меньше всего в аудиториях. Янаучился, как целовать девушку, одновременно натягивая презерватив (оченьнужное искусство, часто остающееся в небрежении), как одним духом выпить банкупива и не срыгнуть, как подрабатывать в свободное время (сочиняя курсовыеработы для ребят богаче меня, а таких было большинство), как не бытьреспубликанцем, хотя я происходил от длинной их череды, как выходить на улицы,держа над головой плакат и распевая во всю глотку: “Раз, два, три, четыре,пять, хрен мы будем воевать” и “Джонсон, а на этот час скольких ты убил изнас?”. Я научился держаться против ветра, когда пускали слезоточивый газ, а неполучалось — так медленно дышать через носовой или шейный платок. Я научилсяпадать набок, подтягивать колени к подбородку, когда в ход шли полицейскиедубинки, и закрывать ладонями затылок. В Чикаго в 1968 году я научился и тому,что легавые умеют выбить из тебя все дерьмо, как бы ты ни свертывался и низакрывался.

Но прежде чем я научился всему этому, я познал наслаждениеопасностью “червей”.

Осенью 1966 года в шестнадцати комнатах на третьем этажеЧемберлен-Холла жили тридцать два студента, к январю 1967-го девятнадцать изних либо перебрались в другие общежития, либо провалились на экзаменах — палижертвой “червей”. В ту осень “черви” обрушились на нас, будто самый вирулентныйштамм гриппа. По-моему, на третьем иммунными оказались только трое. Одним былмой сосед по комнате Натан Хоппенстенд. Другим был Дэвид (Душка) Душборн,староста этажа. Третьим был Стоукли Джонс III, который вскоре стал известенгражданам Чемберлен-Холла как Рви-Рви. Иногда мне кажется, я хочу рассказатьвам про Рви-Рви, а иногда мне кажется, что про Скипа Кирка (вскоре,естественно, ставшего “капитаном Кирком” <Герой научно-фантастическогосериала “Звездный путь” (1966 — 1969).>), который на протяжении тех лет былмоим лучшим другом. Иногда же мне кажется, что про Кэрол. Чаще же всего ядумаю, что мне просто хочется говорить о самих шестидесятых, каким быневозможным я это ни считал. Но прежде, чем говорить о чем-нибудь из всегоэтого, мне следует рассказать вам о “червях”.

Скип как-то сказал, что вист — это бридж для дураков, а“черви” — это бридж для круглых дураков. Я не стану спорить, хотя тут и упущеноглавное. “Черви” завораживают — вот что главное, а когда играешь на деньги — натретьем этаже Чемберлена играли по пять центов очко, — то вскоре уже просто неможешь без них. Идеальное число игроков — четверо. Сдаются все карты, а потомнадо брать взятки. Каждая сдача имеет двадцать шесть очков: тринадцать“червей”, по очку каждая карта, плюс дама пик (мы называли ее Стерва), котораяодна стоит тринадцать очков. Партия кончается, когда какой-то игрок набираетсто очков или больше. Выигрывает набравший наименьшее число очков. В наших марафонахкаждый из остальных троих игроков выкладывал разницу между своим счетом исчетом победителя. Если, например, разница между моим счетом и счетом Скипа кконцу игры равнялась двадцати очкам, мне, если очко стоило пять центов,приходилось платить ему доллар. Мелочь, скажете вы теперь, но год-то был1966-й, и доллар не был мелочишкой для подрабатывающих в свободное времяолухов, которые обитали на третьем этаже Чемберлена.