***

Бобби было четырнадцать, когда легавый остановил его удверей магазинчика с двумя картонками пива (“Наррагансетт”) по шесть бутылок вкаждой и тремя блоками сигарет (естественно, “честерфилдов” — смесь из двадцатиодного наилучшего табака дарит двадцать возможностей насладиться курениемсполна). Это был белокурый легавый из “Деревни Проклятых”.

Бобби объяснил ему, что он ничего не взламывал: простозадняя дверь была открыта, и он просто вошел. Но когда легавый посветилфонариком на замок, оказалось, что он криво висит в трухлявом дереве, почтипродавленный вовнутрь. “А это как?” — спросил легавый, и Бобби пожал плечами.Сидя в машине (Бобби он позволил сесть на переднем сиденье рядом с собой, ночинарика не дал, когда Бобби попросил), легавый начал заполнять протокол накартоне с зажимом. Он спросил у угрюмого тощего мальчишки рядом с собой, какего зовут. Ральф, сказал Бобби. Ральф Гарфилд. Но когда они остановились переддомом, где он теперь жил со своей матерью (весь дом был их: и верхний этаж, инижний — дела шли хорошо), он сказал легавому, что соврал.

— По правде, меня Джек зовут, — сказал он.

— Да неужто? — сказал белокурый легавый из “ДеревниПроклятых”.

— А вот и да, — сказал Бобби, кивая. — Джек Меридью Гарфилд.Это я.

Письма от Кэрол Гербер перестали приходить в 1963 году —том, в котором Бобби в первый раз исключили из школы и в котором он в первыйраз побывал в Бедфорде — Массачусетском исправительном заведении длянесовершеннолетних. Причина этой побывки заключалась в обнаруженных у Бобби пятисигаретах с марихуаной — “веселых палочках”, как они с ребятами их называли.Бобби приговорили к девяноста дням, но последние тридцать скостили за примерноеповедение. Он там прочел много книг. Ребята прозвали его Профессор. Боббиничего против не имел.

Когда он вышел из Исправительного Клопомора, полицейскийГренделл — из Дэнверсского отдела по работе с малолетними правонарушителями —зашел к ним и спросил, готов ли Бобби свернуть с дурной дорожки на правильную.

Бобби сказал, что готов: он получил хороший урок, инекоторое время все, казалось, шло нормально. Затем осенью 1964 года он избилодного мальчика так сильно, что того увезли в больницу, и некоторое время былонеясно, будет ли его выздоровление полным. Мальчик отказался отдать Бобби своюгитару, а потому Бобби избил его и забрал гитару. Бобби играл на ней (неслишком хорошо) у себя в комнате, когда за ним пришли. Лиз он объяснил, чтогитару (акустическую “Сильвертон”) он купил у закладчика.

Лиз плакала в дверях, когда полицейский Гренделл вел Бобби кполицейской машине у тротуара.

— Если ты не прекратишь, я умою руки! — крикнула она емувслед. — Я не шучу: умою, и все!

— Так умой, — сказал он, залезая в кузов. — Валяй, мам, умойих сейчас же, сэкономь время. По дороге офицер Гренделл сказал:

— А я-то думал, что ты свернул с дурной дорожки направильную, Бобби.

— Я тоже так думал, — сказал Бобби. На этот раз он пробыл вКлопоморе шесть месяцев.

Когда он вышел, то продал свой бесплатный билет, а домойдобрался на попутках. Когда он вошел в дом, мать не вышла поздороваться с ним.

— Тебе письмо, — сказала она из темной спальни. — У тебя настоле.

Едва Бобби увидел конверт, как сердце у него заколотилось.Ни сердечек, ни плюшевых мишек — она уже выросла из них, — но почерк Кэрол онузнал сразу. Он схватил письмо и разорвал конверт. Внутри был листок бумаги — свырезанными краями — и еще конверт поменьше. Бобби быстро прочел записку Кэрол— последнюю, полученную от нее.

Дорогой Бобби!

Kак поживаешь? У меня все хорошо. Тебе пришло кое-что оттвоего старого друга, того, кто тогда вправил мне плечо. Оно пришло на моемадрес, потому что, наверное, он не знал твоего. Вложил записочку с просьбойпереслать его тебе. Ну и вот! Привет твоем маме.

Кэрол.

Никаких новостей об ее успехах в группе поддержки. Никакихновостей о том, как у нее обстоят дела с математикой. И никаких новостей омальчиках, но Бобби догадывался, что их у нее перебывало уже несколько.

Он взял запечатанный конверт дрожащими руками, а сердце унего колотилось сильнее прежнего. На передней стороне мягким карандашом былонаписано лишь одно слово. Его имя. Но почерк был Теда, он его сразу узнал. Ворту у него пересохло, и, не замечая, что его глаза наполнились слезами, Бобби вскрылконверт. Вернее, конвертик, как те, в которых первоклашки посылают свои первыеоткрытки в день святого Валентина.

Из конверта вырвалось благоухание, прекраснее которого Боббивдыхать не доводилось. Он невольно вспомнил, как обнимал мать, когда былкрохой, — аромат ее духов, дезодоранта и снадобья, которое она втирала себе вволосы; и еще он вспомнил летние запахи Коммонвелф-парка, а еще он вспомнил,как пахли книжные полки в Харвичской публичной библиотеке — пряно и смутно ипочему-то взрывчато. Слезы хлынули из глаз и потекли по щекам. Он уже привыкчувствовать себя совсем старым, и ощущение, что он снова молод, сознание, чтоон способен снова ощущать себя молодым, явилось страшным, ошеломляющим шоком.

Не было ни письма, ни записки — вообще ничего. Когда Боббиперевернул конверт, на его письменный стол посыпались лепестки роз — самогоглубокого, самого бархатного красного тона, какой только ему доводилось видеть.

"Кровь сердца” — подумал он с восторгом, сам не знаяпочему, и впервые за много лет вспомнил, как можно отключить сознание,поместить его под домашний арест. И не успел он подумать это, как почувствовал,что его мысли воспаряют. Розовые лепестки алели на изрезанной поверхности егостола, как рубины, как потаенный свет, вырвавшийся из потаенного сердца мира.“И не просто одного мира, — подумал Бобби. — Не просто одного. Есть другиемиры, кроме этого, миллионы миров, и все они вращаются на веретене Башни”.

А потом он подумал: “Он снова спасся от них. Он сновасвободен”.

Лепестки не оставляли места сомнению. Они были всеми “да”,которые могли кому-либо понадобиться. Всеми “можно”, всеми “можешь”, всеми “этоправда”.

"Вверх — вниз, понеслись”, — подумал Бобби, зная, чтослышал эти слова прежде, но, не помня где, не зная почему, вдруг вспомнил их.Да это его и не интересовало.

Тед свободен. Не в этом мире и не в этом времени — на этотраз он бежал куда-то еще.., но в каком-то другом мире.

Бобби сгреб лепестки — каждый был точно крохотная шелковаямонетка. Они будто заполнили кровью его горсть. Он поднес их к лицу и мог быутонуть в истекающем из них аромате. Тед был в них. Тед, как живой, с егоособой сутулой походкой, с его белыми, легкими, как у младенца, волосами ижелтыми пятнами, вытатуированными никотином на указательном и среднем пальцахего правой руки. Тед и его бумажные пакеты с ручками.