Предоставим судить об этом самому читателю.

Во всяком случае, если в глубине души дядюшка Прудент и его коллега и восхищались замечательным аппаратом для воздушных сообщений, то они и виду не подавали. Прежде всего, они искали случая бежать. Их даже не занимали изумительные картины природы, проносившиеся перед глазами, когда "Альбатрос" пролетал над живописными рубежами Пенджаба.

У подножия Гималаев растянулась целая полоса болотистых мест, над которыми поднимаются вредоносные испарения — область Тераи, где распространена особая местная форма лихорадки. Но это нисколько не тревожило экипаж воздушного корабля, ибо не могло нанести ущерб здоровью людей. "Альбатрос" не спеша направлялся к выступу, который образует Индия на границе с Туркестаном и Китаем. Ранним утром 29 июня перед пассажирами воздушного корабля появилась неповторимая в своей прелести долина Кашмира.

Да, поистине неповторимо это длинное ущелье, образуемое Большими и Малыми Гималаями! Изборожденное сотнями небольших отрогов, которые, отходя от гигантского горного массива и постепенно снижаясь, тянутся вплоть до бассейна Гидаспа, оно орошается водами этой прихотливо бегущей реки, на берегах которой столкнулись армии Пора и Александра в те времена, когда Греция и Индия сошлись в жестокой схватке в самом сердце Азии. Она все так же течет и в наши дни, эта река Гидасп, тогда как два огромных города, основанные великим Македонцем в память об одержанной им победе, бесследно исчезли, так что невозможно даже обнаружить место, где они некогда красовались.

В то утро "Альбатрос" пролетал над Сринагаром.

Дядюшка Прудент и его спутники увидели внизу прекрасный город, раскинувшийся по обоим берегам реки. Натянутые, точно струны, деревянные мосты. Охотничьи домики с резными балконами. Аллеи, обсаженные стройными тополями, многочисленные каналы, дворцы, храмы, беседки, мечети. Немного поодаль виднелась крепость Гари-Парвата, воздвигнутая на вершине холма, подобно самому грозному из парижских укреплений, воздвигнутому на вершине Мон-Валерьен.

— Будь мы в Европе, — заметил Фил Эванс, — этот город можно было бы принять за Венецию.

— Будь мы в Европе, — подхватил дядюшка Прудент, — мы быстро сумели бы отыскать путь в Америку!»

Последние слова всё определяют.

Однажды, взорвав воздушный фрегат, пленники бегут.

Ни на секунду не останавливает их мысль о том, что, возможно, они уничтожают уникальное, чрезвычайно полезное для человечества изобретение.

Впрочем, когда в следующем году председатель и секретарь Уэлдонского общества благословляют полет аэростата «Вперед», управляемого прославленным американским воздухоплавателем Гарри У. Тиндеромом, случается непредвиденное: высоко в воздухе появляется все увеличивающаяся черная точка.

Это вернулся воздушный фрегат инженера Робура.

Как ни маневрируй, уйти от такого воздушного корабля невозможно.

В короткой стычке с аэростатом аппарат тяжелее воздуха окончательно утверждает свою победу. И снова звучащий с небес мощный голос Робура полон холодного презрения.

«Граждане Соединенных Штатов, мои опыты завершены, — сообщает он пораженным и испуганным землянам. — И я так теперь полагаю, что ничего на свете не следует делать раньше времени. Это относится и к прогрессу: успехи науки не должны обгонять совершенствования нравов. Надо идти путем постепенного развития, а не путем бурных переворотов. Словом, всему — свой срок! Отдай я сегодня вам свое изобретение, это никому не пошло бы на пользу. Народы мира еще не созрели для единения. Поэтому я навсегда покидаю вас и секрет своего изобретения уношу с собой. Но пройдет время, пройдет какое-то время, и люди научатся не употреблять великие изобретения себе во вред. Вот тогда вы получите в подарок мой великолепный воздушный корабль! А пока прощайте, граждане Соединенных Штатов, прощайте!..»

1886 год начался прекрасно.

Путешествие на «Сен-Мишеле III».

Праздничный бал. Новые тома «Необыкновенных путешествий».

Вроде бы более или менее налаживающиеся отношения с Онориной и падчерицами.

Но из-за новых долгов Мишеля, грозивших ему судом, Жюль Верн вынужден был расстаться с любимой яхтой, причем с приличным убытком, что для скуповатой натуры писателя было вдвойне тяжело: купил за 55 тысяч франков, а продал за 23. Мишель после этого вроде бы угомонился.

Довольно часто навещал старшего брата Поль с сыновьями.

Сыновей у Поля было трое — Гастон, Морис и Марсель (еще дочь Мари).

«Морис с Марселем, — вспоминал Жан Жюль-Верн, внук писателя[45], — были типичными представителями золотой молодежи и доставляли отцу не меньше хлопот, чем Мишель Жюлю. В противоположность Морису и Марселю, трудолюбивый Гастон, получив блестящий диплом, служил чиновником в Госсовете, затем поступил на службу в Министерство иностранных дел. На Гастона возлагали большие надежды и отец, и дядя. Жюль Верн вообще чрезвычайно привязался к племяннику, серьезный характер которого был прямой противоположностью легкомыслию его братьев и неуравновешенному нраву собственного сына…»

Но разум племянника вдруг помутился.

В понедельник 9 марта, когда писатель возвращался домой, перед ним вдруг появился Гастон с револьвером в руке. Он был чрезвычайно взволнован. Он что-то беспрестанно выкрикивал. Он просил дядю защитить его от каких-то невидимых, преследующих его врагов, даже указывал на них пальцами. Напрасно Жюль Верн пытался убедить племянника, что рядом с ним никого нет. С криком: «Даже вы не хотите защитить меня!» — Гастон дважды выстрелил из револьвера.

Первая пуля попала в калитку, вторая — раздробила Жюлю сустав над левой ступней.

Прохожие, услышав выстрелы, схватили безумца. Робер Годфруа, друг Жюля Верна, тут же отправил сообщение Этцелю-сыну. Но Жюля в Париже не оказалось, он уехал к больному отцу в Монако. Симон (доверенное лицо издателя) незамедлительно телеграфировал Этцелю-старшему: «Сегодня, в половине шестого вечера Гастон Верн, охваченный безумием, выпустил две пули в своего дядю».

В книге Жана Жюль-Верна приводится письмо Поля его свояку Леону Гийону.

Поль писал: «Какое ужасное несчастье! Я только что вернулся из Амьена, где видел бедного Гастона, которого поместили в клинику. Мой дорогой ребенок совершенно не осознает того, что он наделал. Он твердит, что хотел только привлечь внимание к своему дяде, чтобы помочь ему, наконец, стать членом Академии. Прокурор Республики и те врачи, которых я видел, заявляют, что Гастон абсолютно невменяем, и его, видимо, поместят в санаторий (в психбольницу)…»

В этой психбольнице Гастон оставался более пятидесяти лет.

Умер он только в 1940 году, совсем в другом веке, в возрасте более восьмидесяти лет.