– Слушай, я в интернете видел, что есть такие наборы для пикников, – Димка загадочно улыбался, собирая документы в свой портфель. – Пластиковые. Их хер разобьёшь.

– Пусть бьет на здоровье. К счастью же! А что такое пластик? Это суррогат, подделка. А у нас всё должно быть реальное, правильное. И счастье должно быть в осколках, а не в цветастых крошках одноразовой посуды. Есть бить, так хрусталь и фарфор.

– Тогда ладно, – парень подхватил с вешалки пиджак, вскинул руку вверх, требуя у меня ключи от машины, а поймав связку, вышел следом. – Кстати, я отвёз твой пиджак в химчистку.

– В прачки подался? – рассмеялся я, помахав Надюшке на прощание.

– Ага. Аллергия у меня на дым. А от него так гарью пахло, будто у костра долго стоял. Ну? Чего поджигал? – Димка на миг застыл у машины, всматриваясь мне в глаза, будто улики искал. И, очевидно, нашёл. Поймал, стервец. Поймал… Димка стукнул кулаком по крыше тачки, громко рассмеялся и сел за руль. – Завтра заберу, Денис Саныч, будет как новенький.

«Денис Саныч» прилипло знатно. Больше не было саркастических «папочка» или колких «Дэн». Он перестал колоться, перестал спорить и мотать матери нервы, просто замер в режиме выжидания, чтобы поймать на слабости, на ошибке или на подлости. Мы просто жили под одной крышей, с опаской встречая каждое утро, когда он мог выдать свой вердикт.

И я, и Ночка понимали, что в любой момент птенчик захочет вылететь из гнезда. Ну не знаю я ни одного двадцатилетнего, кто желает жить с предками. К тому же с совершенно чужими, незнакомыми. А я пользовался этим. Как мог, привязывал к себе, чтобы продлить эти моменты. Оставалось совсем немного, и нам придётся отпустить его в Питер, а значит, тут уж не до великодушия. На глазах пусть тусуется, так спокойнее.

Вечер у нас был расписан строго по часам.

По пути домой мы с Димкой выбирали, что будем готовить на ужин. Вдвоем обходили супермаркет, устраивая прения между витринами с рыбой и мясом. Покупали букет цветов и ехали домой, где нас ждала Ада. Ну как ждала… Я знал, что она прилетала за несколько минут до нашего возвращения, но подыгрывал. Ночке тоже нравилась эта новая волнующая атмосфера семьи, которой у неё никогда не было.

Видел её усталость, тревогу и суету перед выставкой, но пытался удержать баланс. Сложно? Безумно. Постоянно приходится лавировать, увиливать, обходить мины, а после возвращаться домой, где должен любить, улыбаться и радовать. И «должен» здесь совсем не ключевое слово. Первое место здесь занимает «любить».

– Мать! – Димка вбежал в дом, обманом опередив меня, чтобы вручить букет первым. – Сегодня стейки. Чур, чесночное масло я сам готовлю, а то в прошлый раз ты пересолила. Мам…?

Бросил на комод ключи и документы, морщась от тишины, что резала слух. Почему так тихо? Почему не играет музыка или не бубнит телевизор? Почему не пахнет миндальным кофе? Где суетливый стук её каблучков? Или ласковое пение, пока Ада принимает ванну.

Где всё это?

Где звуки, что заполнили мою жизнь?

Страшно стало.

– Мама? Ты где? – переполошился не только я. Димка бросил на остров пакет с продуктами и стал суетливо обходить дом. – Денис Саныч, а её нет…

Я уже достал телефон и теперь терпеливо слушал монотонные гудки. А когда на журнальном столике заиграла знакомая мелодия, по позвоночнику заскакали капли пота. Меня сначала в жар бросило, а потом под лёд опустило, где нет ни единого глотка воздуха.

Повторил бег по дому, но уже иначе. Вот туфли, в которых она уходила утром, жалуясь на стершуюся набойку, вот и пиджак, в раковине замочена блузка с яркими каплями пролитого кофе, а на крючке – чуть влажное полотенце, пахнущее её шампунем.

Ночка была дома.

Толкнул сдвижную дверь в сад и тихо застонал…

Замер, не дыша. Боялся пошевелиться, лишь бы не потревожить. Только бы не нарушить эту сказку.

– Т-ш-ш, – Димка хлопнул меня по плечу и встал рядом. – Впервые это вижу.

– А я и забыл, как это прекрасно, – стянул галстук, расстегнул ворот, потому что дышать стало как-то слишком трудно, и пошел по влажной после полива траве.

Моя Ночка сидела в позе лотоса и рисовала. В её черных волосах, стянутых в пучок на макушке, были воткнуты карандаши, полотном служил альбом, а мольбертом – её колени.

Она кусала губы и быстро-быстро рисовала, растирая резкие штрихи грифеля то подушечкой большого пальца, то скомканной салфеткой, добиваясь разницы текстур и тонов.

По разнообразию хаоса вокруг неё было понятно, что сидела Ада здесь очень давно. Пустая чашка кофе, бутылка воды, куча набросков. Она не слышала наших шагов, погрузившись целиком и полностью в свой мир. Туда, куда её двадцать лет не пускали тревога, боль и стыд.

Я ждал этого момента с каким-то безумием. Количество появляющихся по всему дому рисуночков становилось запредельным. Она рисовала везде, на всём. Просто замирала и пропадала. А я узнавал этот пьяный от дурмана азарта взгляд. Моя Ночка вновь рисует…

– Чёрт! – под ногой Димки хрустнула ветка, и Ада вскрикнула. Она прижала к груди ладонь, закрыла глаза, пытаясь восстановить дыхание. – Вы меня напугали!

– А ты напугала нас, – поцеловал её в макушку и сел рядом, воровато подглядывая в альбом. – Мы уж подумали, что надоели тебе, и ты сбежала от быта и сочного стейка на ужин.

– Не смотри! Ты же знаешь, что я не люблю этого, – она обняла сына, а потом смущенно отвела взгляд. – Ну, идём тогда ужинать, раз обещаете мне сочный стейк!

– Мам, ну покажи? – почти шепотом произнес Димка. – Ты никогда не рисовала. Я не видел то, о чем Денис Саныч говорит с придыханием, будто каждый раз мыслями в волшебство Хогвартса попадает.

– Ну, глупости твой Денис Саныч говорит, – она закатила глаза и стала убирать альбом. – Я уж и разучилась совсем. Всё, мойте руки, и идём готовить.

– Ночка, покажи, – я сжал её запястье, медленно поднес к губам и оставил поцелуй. – Не мне, сыну покажи…

Адель нервно перебирала выпавшие из пучка пряди волос, вздохнула и перевернула страницу.

Дыхание перехватило, как в февральские ветра, когда ты не можешь сделать вдох, или выдох. Ты просто стоишь на морозе, пытаясь привыкнуть к стихии ледяного промозглого ветра.

Этот рисунок уложил меня на лопатки. Смотрел на набросок тоненькой девичьей фигурки, застывшей на краю волнореза, вокруг которой взрывалась и бушевала стихия воды. Брызги, искрящаяся пыль… Но девчонка будто и не замечала этого,