– Кража? – когда пазл в моей голове сложился полностью, остался только один вопрос. Сама не знала, для чего спрашиваю, ведь много лет живу с готовым ответом, вот только трусливо прячу голову в песок, лишь бы не смотреть правде в глаза. – Картины ты вынесла?

– Ты думаешь, Ляшко настолько богат, чтобы отстроить тебе галерею? Ну и тупица же ты, сестра. Если бы я не отдала Горькому твои картины, то не видать тебе галереи, как собственных ушей.

– Ты хочешь сказать, что все это построено на мои деньги? Ты хочешь сказать, что я три года живу в ощущении того, что должна всему миру, но при этом заплатила за все сама?

– Ага, – Лиля всплеснула руками и рассмеялась. – Прикол, да? Ты всё это время содержала себя сама, Ада. Я только помогла тебе. Но не благодари, это из любви. Просто не могла больше смотреть, как ты побираешься и тухнешь в городской галерее. Считай, я подарила тебе твою мечту. Пользуйся.

– А ты знаешь, что Горький с Ляшко посадили Димку за наркоту? Ему светит колония лет на двадцать. А ты знаешь, что это они меня так наказали за то, что я отказалась отписывать им бизнес? Знаешь?

– Ой, не ври! Горький бы ни за что так не сделал. Он о нас всю жизнь заботился, – сестра так легко отмахнулась от моей боли, от того ужаса, что пришлось пережить за последние двое суток. Моя душа треснула… Этот звук ещё долго вибрировал под сердцем, а я понимала, что уже ничего не исправить. Слушала её наглый бездушный смех и глотала обиду, как рыбий жир с ложки. Полезно? Возможно, но зато сильно отрезвляюще.

– Особенно о тебе, – я закрыла глаза и поднялась на ноги. – Мне жаль тебя, Лилька. Очень жаль. Мы с Надей любили тебя не гадкой и уродливой любовью, а по-настоящему. Всем сердцем. Ты была для меня сестрой.

– А теперь? – Лиля оскалилась и отвернулась, пряча взгляд. – И от этой любви отвернёшься? Сбежишь? Грош – цена твоей любви.

Щёки впали, цвет лица стал землистым, тусклым, блеклым. Было видно, как её трясет, как она незаметно выворачивает себе руки, пытаясь отвлечься от ломки. А ещё я знала, что ей срать на то, что я чувству. Все мысли её были лишь о дозе и о том, как бы связаться со своим уродом, что всю жизнь ей испортил.

– А теперь ты просто сука, продавшая всех и вся за дозу. Не надо мне тут про любовь великую заливать. Ты наркоманка, которой в городе никто не давал взаймы, и единственный, кто играл с тобой, как с обезьянкой в цирке, был Горький. Если ему нужна была помощь – подпускал. А когда утомляла, то вышвыривал, как пожёванную жвачку. И вот в такие моменты ты всегда бежала к нам. Чтобы согреться, успокоиться и залечь на дно, пока «хозяин» пальцем не поманит. Давай, – я достала телефон и бросила на кровать. – Звони ему. Пусть твой принц приезжает и заберёт тебя. Давай… На твою любовь теперь посмотрим.

Лилька не поняла подвоха и с истеричной скоростью стала набирать номер Горького. С пятой попытки он взял трубку, но не дал вставить ни слова. Проорал так, что на всю комнату послышалось его резкое: «Забудь мой номер, дура!».

– Итак, – я забрала телефон, игнорируя её слёзы. Столько лет наблюдала их, столько лет жалела, согревала и любила. А сейчас? И сейчас люблю. Но пока она не выберется из наркотической зависимости, то разговаривать с ней нет никакого смысла. – Ты дашь показания следователю.

– Ничего я давать не буду!

– Тогда больше меня не увидишь. Клинику оплачу, – я осмотрела светлую комнату, понимая, что это карцер для моей сестры. Но так она хотя бы жива будет. – Но номер мой забудь. С Надей сама поговоришь, она, кстати, вернулась в город и нашла работу. И ещё. Твой Горький заплатит за все. Слово даю.

– Сука… Какая же ты сука!

– Любовь гадкая тогда, когда её пачкают грязными алчными лапами. Горький тобой пользовался, а ты в отместку пользовалась нами. Ты же мстила нам за то, что попытались быть счастливыми. Были в шаге от того, о чем мечтала ты, Лиль. За себя ещё могу простить, но за Димку, которого ты лишила отца, никогда не прощу…

Я вышла из палаты, спокойно наблюдая, как санитар лязгнул замком. А потом прижалась к стене, слушая отчаянный вопль своей сестры за толстой стеной. Ладонями вбирала эту вибрацию, полную боли и ненависти к самым близким людям, и умирала.

Меня словно заживо хоронили. А я терпела. Смотрела на сереющее небо, на тускнеющее солнце и мирилась с судьбой. Ей было не меня жалко, и уж точно не Димку. Она бесилась, что Горький послал её. И надеюсь, это уже навсегда.

Вот она – любовь. Её уродливая любовь.

– Пойдем отсюда, – прошептала я, хватая Раевского за руку. Тянула его к выходу, заполняя пустой коридор стуком каблуков. Мне нужен был воздух. Чистый, без примесей едкости транквилизаторов.

Выбежала, жадно втянула тот и заскулила, теряя остатки сил. И если бы не руки Дениса, то рухнула бы на бетонную дорожку.

– Отпусти…

Я, шатаясь, шла к машине, порылась в сумке, ища воду.

– Она права. Права… Это я сделала тот выбор. Я! Выбрала её, а не тебя. Ты понимаешь?

– Понимаю.

– И ты хочешь, чтобы я поверила, что это можно забыть? Думаешь, сможешь просыпаться по утрам, видеть меня и не вспоминать то, что натворила? Посмотри на меня! Я же всё разрушила собственными руками… Своими руками закопала любовь! Да тебя пока сын держит, рядом со мной проще найти с ним контакт. А дальше? Ты вышвырнешь меня, как отработанный материал, – бутылка воды выскользнула из рук, упала на асфальт, окатывая пыльную серость кляксой влаги. – Меня всю жизнь обманывали. Сначала мама, когда говорила, что отец любит, просто занят очень. А потом оказалось, что отец все это время был занят своими детьми, которых он любил по-настоящему, а не на словах, как меня. Потом Лиля и Ляшко… Ничему меня жизнь не учит. Я ж во всех своих бедах винила только тебя и бабушку Марту, будто и не я вовсе прыгнула тогда на электричку, убегая из города, как дура тупорылая. Ушла, а потом сама и умирала. Каждый день я была в шаге от того, чтобы сдохнуть. Так скажи мне, Раевский, кто я? И почему я должна поверить, что