лицом подошел к ней сзади и выстрелил в спину. Досифея, не успев еще ощутить боль, удивленно обернулась на хлопок — петарду там, что ли, бросили? — и еще одна пуля ужалила ее в обширный мягкий живот.

Весь наш двор словно оглушило. Это было настолько неожиданно и жутко, настолько против правил, что мы оцепенели. Только дети, еще умеющие принимать любые известия как данность и подо все подстраиваться, бегали в подъезд смотреть на пятна крови, которые все никак не получалось отмыть. Пятна терли щетками, заливали отбеливателем и перекисью, пытались смыть из шланга, но темная кровь гадалки снова проступала на стенах и на кафеле.

Досифею увезла скорая помощь, и целую ночь двор не спал. Все мы надеялись, что сейчас-то наконец проявятся в полную мощь тайные силы гадалок из углового дома, о которых говорилось столько всего и ничего конкретного, что сейчас-то произойдет настоящее, величественное чудо. Пистимея с Алфеей заперлись в квартире, не отвечали ни на телефон, ни на звонки в дверь, но мы видели их тени в желтых квадратах освещенных окон и были уверены, что они там колдуют. Пора было назвать вещи своими именами: они ведьмы, они всегда защищали наш двор и обязательно явят все свое могущество, чтобы защитить себя.

Но никакого чуда не случилось, и к утру Досифея умерла в больнице, под колючим одеялом в красную клетку, как самый обыкновенный человек.

На похороны Досифеи приехало множество родственниц. Почти всех мы видели в нашем дворе впервые, но они казались знакомыми: те же длинные зеленоватые глаза, та же легкая кукольность черт лица. Должно быть, и смеялись они так же громко и заразительно, как наши гадалки, но в этот раз им, конечно, было не до смеха. Родственницы гостили несколько дней, некоторые бродили по двору с потерянным видом, другие сновали от подъезда до мусорки и выбрасывали какие-то перемотанные веревкой и скотчем пакеты. Полная женщина в черном, очень похожая на Досифею, которую мы еще не привыкли называть «покойной», рыдала на лавочке, а потом сидела и икала, уставившись невидящими глазами на голые ветки деревьев. От нее пахло кислым вином. Рядом устроились две высокие дамы в возрасте, не то близнецы, не то просто очень похожие между собой. Они предлагали всем, кто проходил мимо, порыться в большом черном мешке и забрать себе что-нибудь из вещей покойницы — там были украшения, заколки, сумочки, безделушки.

— Что ж вы раздаете! — всплеснула руками проходившая мимо Дора Михайловна. — Это же память!

— Через богатство душенька на мир глядит, с людьми знается, — ответила одна дама, а другая добавила:

— Чем дальше разойдется, тем покойнице веселей, — и протянула Доре Михайловне кольцо с лиловым камешком, прозрачным, как леденец.

Потом родственницы разъехались — и Пистимея с Алфеей уехали вместе с ними. Мы поняли это не сразу и даже не поверили поначалу, все ждали, когда они вернутся. Думали, что, может, они в гости отправились или отдохнуть на море, которого никогда не видели. Но вскоре мы увидели, как в их подъезд заходят люди в заляпанных краской робах, со стремянками и малярными кистями — и поняли, что они явились, чтобы отремонтировать опустевшую квартиру гадалок для новых жильцов.

Так наш двор осиротел. Все ходили как в воду опущенные, даже малыши копошились в песочнице очень тихо, хотя никто не запрещал им шуметь. Ни о каких новых митингах против стройки уже и речи не шло. Осторожные взрослые оглядывались на каждую незнакомую машину и отбирали у мальчишек петарды, чтобы не вздрагивать от неожиданных хлопков. Здание банка росло рекордными темпами, Владимир Борисович, как видно, очень уж спешил поскорее его открыть. Земля продолжала гудеть и стонать по ночам, но уже как-то тихо и безнадежно, что ли, будто тот или те, кто издавал этот шум, смирились со своей судьбой. Старый кот инженера Рема Наумовича, прислушиваясь к ночным звукам, топорщил шерсть и утробно рычал.

— Мы люди робкие, Барсик, — отвечал ему Рем Наумович. Он всех своих котов называл Барсиками. — Мы люди интеллигентные. Куда нам против них.

И только сухонькая Дора Михайловна из дома с мозаикой все бодрилась. Бегала на почту, выспрашивала там что-то, залезая в окошко чуть ли не по пояс, потом возвращалась, покупала пирожки или тортик и спешила в дом у реки. Там, в пропахшей старостью и шариками от моли квартире, ее с нетерпением ждали хворающие подружки Надежда и Раиса. Раиса уже не вставала, а Надежда всовывала ноги в разношенные тапки, семенила на кухню, заваривала чай и хихикала:

— Буду умирать последней…

Дора Михайловна вываливала на коммунальных старушек все последние новости, угощалась чаем, а потом, помолчав немного, начинала сетовать на то, как долго нынче идут письма — пока, мол, ответа дождешься, сто лет пройдет. Надежда с Раисой переглядывались.

— А вы б по компьютеру попробовали написать, — посоветовала как-то Надежда. — Ну, как молодежь сейчас делает.

— По чему-у? — вытаращила глаза Дора Михайловна. — Да разве ж я в них разбираюсь!

— Вот и мы нет… — вздохнули старушки и посмотрели в окно, за которым рабочие монтировали рекламный щит с какими-то иностранными словами.

— Кончилось наше время, — прошелестела Раиса.

Банк открылся и успел проработать пять дней. В него завезли оборудование, запустили персонал — всех этих мальчиков в плечистых костюмах, офисных самочек на звонких каблуках, охранников с круглыми бритыми головами. Резкий белый свет из окон озарял по вечерам заболоченные берега монастырского пруда, и тени испуганно шарахались от него. Говорили, что в первый же день одна любопытная сотрудница в обеденный перерыв пошла исследовать сад вокруг пустующего особняка, в котором когда-то был не то интернат, не то школа — и бесследно исчезла. Говорили, что некоторые видели, как в темноте над прудом пляшут синеватые огоньки, а работники, сидящие в банке «на телефоне», жаловались на странные звонки: когда поднимаешь трубку, слышно только тихое потрескивание, ни голоса, ни гудков.

Еще говорили, что в служебной корреспонденции в ту первую и последнюю неделю работы банка попадались старые черно-белые фотографии, с которых с надменной печалью глядели никому не известные люди. Не было ни конвертов, ни каких-то сопроводительных записок, по которым бы можно было понять, кто и зачем это прислал.

А один охранник внезапно впал в буйство, начал рыдать и прострелил себе ногу, чтобы, как он сам объяснил уже в больнице, больше не выходить на работу.