Оратор сделал паузу. Над месивом потных тел повисла мёртвая тишина. Прогретый светильниками воздух клубился. Казалось, он стал тяжелее и дрожал, как налитый нетленными мыслями плод.

– Бизанго приносит радость, Бизанго приносит мир. Для народа Гаити это религия масс, потому что она гонит прочь наши утраты, тревоги, проблемы и горести.

Чрезвычайно важен для нас величественный обряд в Бва Кайман[189]. То, что происходило там – часть империи нашего духа. Наша история, бесценные минуты, эти события… Такие личности, как Макандаль, Пророчица-Ромэн, Букман и Педро[190]…

Как же жертвенны были эти люди! «Живые и только, до конца», они свято верили в своё дело! Не помянуть ли Гиацинта, который бесстрашно встретил грудью пушечное ядро, и оно разлетелось брызгами воды[191].

А каков наш Макандаль! Привязали его крепко к столбу перед казнью, на него наставлены ружья солдат. Вот-вот выстрелят. А умудрился бежать с эшафота, потому что вовремя и по правилам совершал жертвоприношения… Тут мы снова видим, что…

Внезапно речь оратора прервал хриплый и грубый голос. Я узнал толстяка, которого мне представили ранее, он тоже был одним из президентов.

– Вы уж простите, товарищи, великодушно. В сё-таки Дессалин нам кое о чём толковал[192]… Я мужик прямой. Хоть и не у себя дома, но и тут вставить слово право имею. С какого ляда наши разговоры слушает белый?

Мы с Рашелью стали мишенью для взглядов всех присутствующих. Народ, стоявший поблизости от нас, заволновался. Жан Батист лично разрешил мне вести запись мероприятия, но теперь все уставились на мой диктофон.

– Разве то, что говорится здесь, может попасть в любые руки?

В храме стало удушливо тихо. Капли дождя шипели, падая на пламя свечей.

– Живо дай мне, – шепнула Рашель. Я не возражал. Подойдя к персонажу, которому я стоял костью в горле, она извинилась и вручила ему кассету с записью.

– Белый присутствует здесь в качестве моего гостя, – пояснила она. – А я здесь, потому что я – такая же дочь праматери нашей Гвинеи, как и вы. Не заметно?

Кассету приняли с такой же учтивостью, как Рашель её отдала. Инцидент, казалось бы, исчерпан, но тут к бдительному товарищу, другому президенту, вплотную подступил сам Жан Батист.

– Кассета, между прочим, моя. И белый – мой гость тоже. Мой дом – его дом. А девушка – дочь старого друга.

После небольшой неразберихи кассету мне вернули. В зале снова стало спокойно, на какое-то время. Оратор вернулся к началу прерванной речи, завершив её призывом хранить верность идеалам гаитянской революции:

– Помните, что мы родились не сегодня, а в 1804-м. Все мы родились в этот год – год рождения нации! Благодарю за внимание.

Императрица, мудрая женщина, дабы вернуть празднеству его традиционный ход, объявила, что настал черёд возложить дары перед священной гробницей. Она повела молебен, пропев несколько строк из гимна, пока люди подходили по одному и клали свою денежку на алтарь.

– В моём коллективе вас примут совсем иначе, – прошептала протёршаяся к нам незнакомая шустрая карлица, усаживаясь возле меня. – Это чёрт знает что – приставать к человеку на мероприятии, открытом для всех.

Звали её Жозефиной.

– Добро пожаловать каждую вторую среду, мы собираемся в две недели раз.

Бойкая беседа между ней и Рашелью длилась до тех пор, пока грозный голос в другом конце зала не прокричал:

– Минуточку, братья и сестры! Обряд в Бва Кайман – дело африканцев и только их. И сегодняшний праздник тоже не для белых. Им нельзя видеть наши ночные таинства.

В безликой толпе снова пронёсся ропот недовольства. Стороны разбились на два лагеря – моё присутствие осуждало голосистое меньшинство, но тех, кто считали, что на празднике места хватит всем, было больше. Жан Батист зорко следил за нашей безопасностью, его люди встали вокруг нас полукругом. Убрав руки за спину, я ощупывал стену из глины и соломы – выдержит ли? Тогда убежим, чтоб не затоптали. Рядом дрожала Рашель.

– Не беспокойтесь, – нашёптывала Рашель. – Они же не полные идиоты. Мероприятие публичное. Кто бы вас сюда позвал, будь оно секретным?

Вдруг возникли перебои с электричеством. Свет замигал. Жозефине стало не по себе. Пламя очага засияло ярче, пляшущие тени танцоров запрыгали по прохудившимся стенам храма. Синхронные движения их танца выглядели всё более угрожающе, земля дрожала от топота и музыки. Люди пыхтели от напряжения, то и дело прорезывался припадочный крик.

– Что за дурость! Шанпвели, расслабьтесь! – вопила Жозефина. Свет снова погас. Цепь наших защитников стала плотнее.

– Берегись! – крикнул нам Инар. – Дышать через рубашку!

Долю секунды мы смотрели на облако пыли в янтарном свете фонарей. Высыпают порошок, показалось Инару. Я вцепился в Рашель. В душе всё замерло. Прошлое и будущее слились в нескончаемую точку.

Но ничего не случилось. Подача электричества была возобновлена под радостные крики гостей. Наш страх сменился манерным недовольством.

– Слушай, если мы им так противны, давай уйдём? – предложила Рашель.

– Дорогуша, ты не сделаешь ни шагу! – возразила Жозефина.

– Но это же курам на смех!

– Не переживай, малыш. Остаётся недолго.

Жозефина была права. Отходчивый народец сменил гнев на милость, всячески подчёркивая своё дружелюбие.

Первым пожелал перемирия тот самый толстый президент:

– Братья и сестры! – обратился он к залу, как только по мановению его руки смолкли барабаны. – Я вам сейчас кое-что объясню.

– Кончай шуметь! – прикрикнул кто-то из его свиты.

– Цвет кожи человека, даже то, ведёт ли он себя по-людски или как не пойми что, никак не влияет на то, дело он говорит или не дело. Подходит нам или не подходит, вот в чём вопрос!