Она сунула в жестянку кисть, поболтала ею и снова посмотрела на картину — полностью законченной была на ней только почтовая контора.

— К тому же не исключено, — сказала Флоренс, продолжая отчищать кисть, — что Артур видит в тебе себя самого. Более чистую версию. Я-то тебя таким не считаю. Но с мужчинами это бывает. Люди иной раз говорят или делают что-то, совершенно не понимая почему. А потом сделанное ими начинает влиять на жизни других людей, сами же они принимаются уверять, что, дескать, так они и знали, хотя не знали они, разумеется, ровно ничего. Вероятно, потому твоя мать и отправила тебя сюда. Она просто не знала, что еще можно сделать. И ты оказался здесь. Не унывай на этот счет. Я сама мать. Такое случается. Сколько тебе лет, дорогой?

— Пятнадцать, — ответил я.

— И у тебя есть сестра и она сбежала?

— Да, мэм.

— Как ее зовут?

— Бернер.

— Понятно. — Флоренс опустила жестянку с кистью обратно на землю, вынула из ящика нож и тряпку и принялась соскребать краску с палитры, время от времени протирая ее тряпкой. Ничто в нашем разговоре не походило на любые другие, какие я когда-либо вел. Наверное, и у Бернер, подумал я, где бы она сейчас ни находилась, происходят точно такие же, — разговоры о том, почему все у нее сложилось именно так и что с этим можно поделать. От разговоров со взрослыми, которые не приходятся тебе родителями, пользы всегда бывает больше.

— Как вы познакомились с мистером Ремлингером? — спросил я.

Флоренс прислонила палитру к одной из трех ножек мольберта, на котором стоял холст, мягко отжала кончик кисти белой хлопковой тряпочкой. Чтобы проделать все это, ей пришлось опуститься на колени. Я стоял рядом.

— Ну, это еще припомнить надо, давно дело было. — Она улыбнулась мне. Ветер сдвинул с ее лба матерчатую, из мягкого черного бархата, шляпу, легонько тряхнул незаконченную картину. — Я… познакомилась с Артуром в пятидесятом, в баре саскатунского отеля «Бессборо». У меня был тогда близкий друг, французский художник. Акварелист. Жан-Поль или Жан-Клод. Мы пошли на футбол, который мне всегда страшно нравился. Потом он на меня разобиделся — я что-то не так сказала — и ушел. А Артур как раз сидел в баре. Светловолосый, красивый, изысканный, хорошо одетый, умный и немного чересчур эксцентричный для его лет, но несомненный джентльмен, хоть отчасти и замкнутый. Очень интересные драматические достоинства. К тому же он казался раздосадованным, скучающим и пребывающим не в своей тарелке — вернее, в некотором замешательстве, — а это всегда нравится женщинам. Он по какой-то причине жил здесь и никак не мог понять, чему себя посвятить. С деньгами у меня было худо, на дорогу до Хата не хватало. Мне требовалось доехать на красном автобусе до Свифт-Керрента, а там пересесть на другой. Однако у Артура была хорошая машина, «олдсмобил». Он еще не стал тогда владельцем отеля. Просто работал в нем. Ну и все. Как я сказала? В пятидесятом? Ему было двадцать с чем-то лет. Я была немного старше. И стройнее, чем сейчас. Мама в то время еще работала в «Лепкес». А меня ждал дома сын — он теперь в Виннипеге живет. Вот тебе история моей жизни. В красках.

Флоренс еще раз улыбнулась мне и снова занялась укладкой своих принадлежностей в ящик, пальцы ее перебирали, поблескивая красными ногтями, его содержимое. Я попытался создать из ее рассказа более четкий портрет Артура Ремлингера, приспособить услышанное к человеку, с которым встречался лишь несколько раз. Не получилось. Ясно увидеть его я не смог, даже тогда.

— Мне скоро придется в Форт-Ройал переехать, — сказал я, хоть и не собирался ничего говорить, поскольку задавал вопросы, а она на них отвечала.

— Что и было моей блестящей идеей, — сказала все еще стоявшая на коленях Флоренс. — Артур считает, что тебе и здесь хорошо, в твоем маленьком бунгало. Я понимаю, жить здесь совсем одному интересно. Очень романтично. Но когда понаедут охотники, это место станет неподходящим для тебя. Присматривать за тобой по-настоящему я не могу, но могу хотя бы попробовать сделать так, чтобы мне было известно, как ты и что. Твоя мать сказала бы мне спасибо за это.

Что правда, то правда. Я был уверен, мама знала: со мной случится что-нибудь в этом роде; кто-то заметит меня, поймет, что я чего-то стою, и не захочет терять. Я вообще не думал, что человек, чего-либо стоящий, может затеряться навсегда, даже если он не в состоянии рассказать о себе все — почему он оказался там, где оказался, и так далее.

— А почему мистер Ремлингер здесь поселился? — спросил я.

Флоренс не без усилий поднялась на ноги — женщиной она была не очень высокой и отнюдь не худышкой вроде моей мамы. Она смела пыль со своих коричневых вельветовых брюк, встряхнулась всем телом, похлопала себя по рукам, как если бы замерзла, и по верхушке мягкой шляпы. На мне была моя клетчатая куртка. Пока мы разговаривали, похолодало.

— Это Канада, — усмехнулась она. — Мы ведь не всегда приезжаем куда-то, иногда просто где-то заканчиваем. Вот это Артур и сделал. Закончил здесь. «Я не еду в Америку, я покидаю Париж». Так выразился великий художник Дюшан, который не счел бы мои полотна столь уж занятными.

Она взглянула на картину, изображавшую почтовую контору и пустую, уходящую вдаль улицу — то, что мы оба видели перед собой.

— Хотя эта мне нравится, — сказала Флоренс. — А нравится мне далеко не каждая из них.

Она отступила на шаг, искоса оглядела холст, потом снова повернулась к нему лицом.

— И мне, — сказал я, думая, что, перебравшись в Форт-Ройал, я смогу чаще видеться с Флоренс, а если моя жизнь примет благоприятный оборот, то и с Артуром Ремлингером, которого мне так хотелось узнать получше.

— Я понимаю, дорогой, ты чувствуешь себя здесь очень странно, — сказала она. — Но ты просто держись за Фло, ладно? Я множество раз повторяла эту фразу моим детям. Они даже устали выслушивать ее. Однако она и сейчас остается справедливой.

Флоренс указала на маленький «метрополитен».

— Если поможешь мне дотащить мои живописные принадлежности до этого автомобильчика, я отвезу тебя в город, поужинать. А потом вернешься с Чарли обратно. Жить тебе здесь осталось совсем недолго. Переезжай хоть завтра.

Флоренс подняла с земли деревянный ящик. Я снял с мольберта холст, подхватил жестянку, деревянный стул, мольберт, и мы пошли к машине. Заканчивался мой последний день в Партро.

Толстый буроватый конверт, присланный «мистеру А. Ремлингеру, эсквайру» его сестрой Милдред, но предназначавшийся для меня, содержал три важных документа. Одним было письмо от моей сестры Бернер, доставленное в наш опустевший дом и найденное Милдред, которая проверяла его почтовый ящик в течение нескольких дней после нашего бегства. В конверте имелась короткая записка от нее, гласившая:

Дорогой Делл!

Посылаю нечто прискорбное, но представляющее для тебя интерес. Я еще съезжу в С. Д. на суд над ними. К сожалению, только так ты и сможешь узнать о происшедшем. Они понимают, что твоя мать ни в чем не повинна. И все же она в этом участвовала.