Людей в кафе было не много: фермеры, горожане, двое перекусывавших за буфетной стойкой полицейских в плотных коричневых куртках с латунными пуговицами. Все они посматривали на нас. Они знали, кто такой Артур Ремлингер, как знала это женщина-мормонка, заговорившая со мной на улице Форт-Ройала. Он был приметным человеком.

Предполагалось, что задавать вопросы я не должен, а должен ждать, когда мне все расскажут. Но я хотел узнать, почему он наехал на фазанов, почему убил их. Меня это потрясло. Отец никогда так не поступил бы, в отличие, думал я, от Чарли Квотерса. Походило, впрочем, на то, что Ремлингер уже забыл о случившемся.

— Жить здесь — тяжелая работа, — продолжал он, спокойно жуя жирное мясо. — Мне она никогда не нравилась. Канадцы — люди обособленные, замкнутые. Им не хватает побудительных мотивов.

Прядь светлых волос упала ему на лоб. Артур вернул ее на место большим пальцем.

— Был такой писатель, Толстой, ты о нем слышал. (Я видел это имя на книжной полке Артура.) В прошлом столетии он оплачивал крестьянам переезд сюда. Чтобы избавиться от них, я полагаю. Некоторые и поныне здесь — во всяком случае, их потомки. В ту пору в наших краях наблюдался недолгий расцвет культуры. Создавались дискуссионные клубы, из Торонто приезжали с концертами знаменитые ирландские тенора.

Его светлые брови скакнули вверх. Он улыбнулся, окинул взглядом посетителей кафе, полицейских. Негромкий гул голосов, позвякиванье столовых приборов о тарелки, — похоже, ему все это нравилось.

— Теперь же, — продолжал он, отрезая кусочек мяса и прожевывая его, — мы возвратились в бронзовый век. Что не так уж и плохо.

Он вытер шелковым платком губы и снова уставился на меня, склонив голову набок, давая понять, что у него есть вопрос ко мне. Я увидел на его шее крошечное лиловатое родимое пятно, похожее формой на древесный лист.

— Как ты полагаешь, Делл, у тебя ясный ум?

Я не понял, о чем он спрашивает. Возможно, ясный ум — противоположность неуравновешенности. Что же, я от него не отказался бы.

— Да, сэр.

Принесли заказанный мной гамбургер, и я принялся за еду.

Артур кивнул, провел языком по губам, изнутри, откашлялся.

— Жизнь в этом краю порождает иллюзию великой определенности. — Артур улыбнулся снова, но, пока он вглядывался в меня, улыбка быстро погасла. — А когда определенность сходит на нет, люди впадают в отчаяние и совершают безумные поступки. Ты, полагаю, к ним не склонен. Ты ведь не впал в отчаяние, верно?

— Нет, сэр.

Это слово заставило меня вспомнить маму — беспомощно улыбавшуюся, в тюремной камере. Вот кто пребывал в отчаянии.

Артур отхлебнул кофе, взяв чашку за ободок, не за маленькую изогнутую ручку, и подув на него, прежде чем коснуться чашки губами.

— Стало быть, договорились. Отчаяние мы со счетов сбрасываем. — И он улыбнулся снова.

Я был в жилище Артура Ремлингера, видел его фотографии. Его книги. Шахматную доску. Револьвер. Сейчас он казался мне более открытым. Наступил момент, когда Артур мог бы стать моим другом, а я жаждал этого. Мне никогда не приходило в голову спрашивать у кого бы то ни было, почему он живет там, где живет. В нашей семье, которая вечно переезжала с места на место по приказу сверху, эта тема не обсуждалась. Однако узнать это об Артуре мне хотелось даже сильнее, чем узнать о фазанах, поскольку он выглядел неуместным здесь еще даже в большей мере, чем я, — я-то уже приспособился в здешней жизни, несмотря ни на что. Все-таки мы с ним были не очень схожи, во всяком случае, я так не думал.

— Если вам здесь не нравится, зачем вы сюда приехали? — спросил я.

Ремлингер пошмыгал, вытянул из-под воротника платок, сжал им нос. Потом откашлялся, совершенно так же, как его сестра, Милдред. Только этим они друг на дружку и походили.

— Ну, правильнее было бы спросить…

Он повернулся к окну, у которого мы сидели, окинул взглядом улицу, где стоял рядом с полицейским «доджем» его «бьюик». С внутренней стороны окна было золотой краской выведено в зеркальном отражении слово «МОДЕРН». Пошел снег. Порывистый ветер нес за окном заряды крошечных, круживших снежинок, они заволакивали улицу словно туман, завихряясь вокруг шедших по ней легковушек и грузовиков, уже включивших, хоть и был только полдень, фары. Артур, судя по всему, забыл о том, что хотел сказать насчет вопроса более правильного. Сидел, покручивая ногтем большого пальца свое поблескивавшее золотое кольцо. И думал о чем-то совершенно другом.

Он извлек из кармана куртки пачку сигарет — «Экспорт А», таких же, как у Флоренс. Закурил, выпустил на холодное стекло окна дым, заклубившийся на снежном фоне. Казалось, он ощущает потребность сказать что-то, поддержать разговор, сделать вид, что ему интересны и я, и мой вопрос. Хотя что могло быть для него более неестественным? Пятнадцатилетний мальчишка, совершенно ему не известный. Возможно, ему нравилось, что я американец. Возможно, Флоренс была права — он видел во мне себя. Но какое значение могло иметь все это для человека вроде него?

То, как он курил, держа сигарету между слегка разведенными (так что получилось V) пальцами левой руки, глядя в сторону, немного старило Артура, делало его кожу менее гладкой. И лицо его выглядело в профиль более угловатым, чем когда он смотрел прямо на меня. Шея с родимым пятном на ней стала, казалось, потоньше. Но вот уголки его узкого рта с прижатым к нему V дрогнули, приподнимаясь.

— Ты сын банковских грабителей и головорезов, — сказал он и снова выдохнул дым на стекло, в сторону от меня. — Но тебе же не хочется, чтобы твоя жизнь к этому и свелась — только к этому, — верно?

— Да, сэр.

Бернер написала, что никто не верит ее рассказам о наших родителях, что и сама она верить скоро перестанет.

— Тебе хочется, чтобы основу твоей личности составляло нечто иное. — Он опять выговаривал слова очень внятно. — Нечто большее — в идеале.

— Да, сэр, — согласился я.

Артур облизнул губы, приподнял подбородок, как если бы мысли его избрали новое направление.

— Ты иногда читаешь биографии?

— Да, сэр.

На самом-то деле я читал лишь коротенькие, имевшиеся во Всемирной энциклопедии. Эйнштейн. Ганди. Мадам Кюри. Я писал об этих людях школьные сочинения. А он подразумевал биографии настоящие, толстые книги, которые стояли на его полке и о которых я, предположительно, ничего не знал. Наполеон. У С. Грант. Марк Аврелий. Мне хотелось прочитать их, и я чувствовал, что рано или поздно прочитаю.

— Моя мысль такова, — сказал Ремлингер. — Людям, которые многое держат в себе, которым приходится держать в себе многое, следует интересоваться делами великих полководцев. Они ведь всегда понимают, что такое судьба.

Он казался чем-то довольным, говорил с большей уверенностью.

— Они знают, что замыслы осуществляются очень, очень редко, а неудачи — в порядке вещей. Знают, что такое немыслимая скука. И все знают о смерти.