Бернер написала, что жизни наши загублены, но впереди у нас еще долгий путь. Я не мог, конечно, притворяться совершенно счастливым. Но был доволен уже и тем, что мне не приходится ходить с ведром по воду, мыться, используя для этого насос, плитку и кусок мыла, спать в холодной, сквозистой, наполненной едкими запахами лачуге, делить отхожее место с Чарли Квотерсом и не видеть целыми днями ни одного знакомого лица. Наверное, думал я, жизнь моя переменилась к лучшему, хоть мне какое-то время и не верилось в такую возможность. И теперь я вправе полагать — а для меня это было очень важно, — что по крайней мере какая-то часть моей натуры склонна верить в то, что жизнь может стать лучше, чем была.

Во время единственной моей встречи с Артуром Ремлингером и единственного нашего разговора он спросил, наполовину в шутку, не хочу ли я сменить имя. Я ответил, что не хочу, как ответил бы любой другой человек, и уж тем более стремившийся, подобно мне, держаться за то, что он есть, что он о себе знает, — в особенности когда все это становится спорным. Однако, лежа в моей комнатке под свесом кровли, я начинал понимать, что Артур Ремлингер знал, возможно, что-то такое, чего не знал я. А именно: если ты послан в мир для того, чтобы набираться впечатлений, тебе необходимо, быть может, — так я думал теперь — обращаться в кого-то другого, пусть даже ты не знаешь в кого, пусть даже считаешь, да и мать твоя так говорила, что человек всегда остается верным слепком того существа, каким он был в самом начале своей жизни. Мой отец сказал бы, конечно, что это первое существо — то, каким я был вначале, — уже не имеет смысла и должно уступить место кому-то получше его. Наверное, он думал так и о себе. Однако сам он с этим уже запоздал.

И вот, обосновавшись в Форт-Ройале, городе, который жил полноценной жизнью и относился к себе с уважением, я наконец привлек внимание Артура Ремлингера, — Флоренс предсказывала, что так оно и будет, да я и сам жаждал этого до крайности и не смог бы сказать, почему это не произошло до той поры. Пока я жил в Партро, Артур Ремлингер при каждой нашей встрече представлялся мне совершенно другим, не таким, как в прошлый раз, человеком; меня это, естественно, сбивало с толку и еще пуще обостряло ощущение моего одиночества. Он мог быть дружелюбным, полным воодушевления, словно бы собиравшимся сказать мне что-то, но так и не говорившим. А в другой раз оказывался замкнутым, скованным и, похоже, стремился поскорее избавиться от моего общества. В третий же раз или еще в какой-то он становился чопорным и надменным — неизменной оставалась только его дорогая (пошитая, как я полагал, на востоке страны) одежда. Мне он казался самым непоследовательным, какого я видел когда-либо, человеком. Но именно это меня и притягивало и внушало желание понравиться ему, ведь я никогда еще не встречал людей по-настоящему странных — не считая, разумеется, нашей матери — или пробуждавших во мне подлинный интерес — не считая, опять-таки, Бернер, бывшей, впрочем, более, чем кто-либо на свете, похожей на меня.

Во время первой нашей с ним автомобильной прогулки — впоследствии мы совершали их довольно регулярно, — случившейся вскоре после того, как я переселился в «Леонард» и начал часто видеться с ним, он вел свой «бьюик» по ухабистому шоссе на скорости, которая могла в любую минуту обратить эту машину в груду металлолома, и рассуждал на самые разные темы (Эдлай Стивенсон, которого он не переваривал; покушения синдикализма на наши естественные права; присущая ему наблюдательность, которая могла бы, сказал он, сделать его знаменитым адвокатом), — и в какой-то миг «бьюик», мчавшийся на скорости под девяносто километров в час, взлетел на крутой, пыльный подъем. А фазу за ним мы увидели на шоссе шестерку пестрых фазанов, беспечно поклевывавших камушки и зерна пшеницы, сдутые ветром с грузовиков, что свозили урожай к находившемуся в Лидере элеватору. Я, и без того уж вцепившийся обеими руками в край сиденья, ожидал, что Артур ударит по тормозам или резко свернет, и потому ладони мои взлетели к приборной доске, ноги вдавились в пол, колени прижались друг к другу, я ждал, что большой «бьюик» вот-вот занесет, или он пойдет юзом, или вильнет в стерню, или взмоет вверх, перевернется в воздухе и, пролетев то расстояние, на какое забросит нас скорость в девяносто километров, врежется в землю и мы погибнем. Но Артур словно забыл о тормозах. Он и глазом не моргнул. Машина неслась прямо на фазанов — один разбился о ветровое стекло, двое катапультировались в воздух, четвертого и пятого наши колеса размазали по шоссе, а шестой остался целым и невредимым, нас вроде бы и не заметив.

— Птиц этих здесь видимо-невидимо, — сказал Артур. И даже в зеркальце не взглянул. Я был изумлен.

Позже, когда мы уже проехались по саскачеванскому городку под названием Лидер и остановились около кафе «Модерн» и зашли в него, чтобы перекусить, Артур, сидя за столиком, поглядывал на меня синими, ясными глазами. Тонкие губы его были сомкнуты, казалось, что он проговаривает про себя какие-то слова, прежде чем произнести их, что вот-вот улыбнется, — но нет, не улыбался. Он был в коричневой кожаной куртке с меховым воротником — пилотской, у отца осталась со времен войны примерно такая же, только эта была получше. За воротник его рубашки был заткнут, точно салфетка, зеленый шелковый носовой платок. С шеи свисали на шнурке очки для чтения. Светлые волосы были аккуратно причесаны. Костлявые, поросшие волосками пальцы с отшлифованными ногтями сосредоточенно орудовали ножом и вилкой, и, казалось, ничто кроме еды интереса для Артура не представляет. Он так и не назвал мне причину, по которой игнорировал меня столько недель. Я думал, что и причину, по которой перестал игнорировать, мне тоже узнать не удастся. Просто так получилось.

— Сколько ты уже здесь, Делл? — спросил Артур Ремлингер и вдруг лучезарно улыбнулся мне, словно понял внезапно, что я ему нравлюсь.

— Пять недель, — ответил я.

— Ты доволен своей работой? Она тебе что-нибудь дает?

Слова он произносил очень внятно, шевеля губами так, как будто каждое выговаривалось отдельно от следующего и ему нравилось их слушать. Голос у него был, пожалуй, слишком гнусавым для столь красивого, утонченного на вид человека. В Артуре присутствовало что-то старомодное, хотя старым назвать его было никак нельзя.

— Да, сэр, — ответил я.

Он потыкал вилкой в свиную отбивную.

— Милдред говорила мне, что у тебя могут случаться резкие перепады настроения.

Артур отрезал жирный кусочек отбивной и отправил его в рот. Вилку он держал при этом зубцами вниз — я никогда не видел, чтобы кто-нибудь так ел. Он был левшой, как Бернер.

— Если так, это совершенно нормально, — продолжал он. — Они и у меня случаются. Меня легко довести до… вернее, когда-то было легко. Мы все здесь люди неуравновешенные. Дело просто-напросто в том, что жить в этом краю — занятие неестественное. Так что тут мы с тобой схожи.

— Я уравновешенный.

Меня возмутило, что Милдред сказала так обо мне, и возмутило то, что она это знает. Мне быть таким не нравилось.

— Хорошо. — На лице Артура появилось довольное выражение, очень шедшее его тонким чертам. — Но ты никогда еще не жил один, да и испытать тебе пришлось много неприятного.