Вообще-то так рисковать было не в стиле Хана. Но стоило ему представить благодарные и восторженные глаза Алисы, как он сразу забыл о здоровом прагматизме и осторожности. А уж она обязательно оценит его благородный поступок. Получив отказ, бульдог-Мартен ушел побитой собакой.

А вскоре реквизированный гестапо замок перешел в ведение люфтваффе. Хан добился, чтобы бывшая хозяйка поместья вернулась со своими детьми домой в качестве наемной управляющей летного санатория. Когда об этом узнала Алиса, то с очаровательной непосредственностью призналась Максу, что раньше немного опасалась его — такого огромного, увешанного орденами, — но теперь совсем не боится, так как он очень добрый.

* * *

Через две недели Хана неожиданно вызвали в Берлин. Алисе тоже как раз предоставили двухнедельный отпуск с правом поездки домой. В Германию они вылетели на одном военно-транспортном «юнкерсе».

На Лейпцигерштрассе, 7, в имперском министерстве авиации Хан застал нескольких своих знакомых по фронту. Вскоре выяснилось, что их тоже внезапно отозвали из боевых частей для преподавания на особых курсах. Экспертам предстояло в течение трех месяцев передавать свой опыт лучшим выпускникам летных школ, которым предстояло пополнить поредевшие с начала войны истребительные эскадры. Инициатором педагогического эксперимента являлся сам Геринг.

На счастье Макса, Алиса оказалась коренной берлинкой. Так что они могли встречаться каждый вечер, а по выходным и вовсе не расставаться. Для своих родителей Алиса, по совету любовника, сочинила легенду про напряженные занятия на курсах повышения квалификации медсестер.

После целого дня скучной возни с курсантами в учебном центре люфтваффе Макс буквально летел на встречу с ней. Эта девушка все более увлекала его. Правда, порой ей не хватало свойственной юности легкой беззаботности, но со столь незначительным недостатком можно было мириться. Не интересуясь политикой, Макс пропускал мимо ушей откровенные признания Алисы в том, что она жалеет своих соседей — пожилую чету врачей-евреев, которых штурмовики жестоко избили во дворе собственного дома в «хрустальную ночь».[138]Хан тоже находил антисемитскую идеологию властей нелепой. Тем не менее, его многое устраивало в новой жизни: система скоростных автобанов, построенных Гитлером, славные победы германского оружия. Да и многие простые немцы готовы были не замечать «расовых перегибов», радуясь после долгих лет депрессии отсутствию безработицы, изобилию продуктов и промышленных товаров на прилавках магазинов. Какое им было дело до того, что в парках и бассейнах висят оскорбительные объявления: «Евреям вход запрещен!», и что пациентов психиатрических больниц решено уничтожить, словно грызунов и бродячих собак. Главное, что говядину в магазинах продают всего за четыре рейхсмарки за килограмм, а батон белого хлеба — за марку.

Впрочем, мысли о политике неизбежно наводили на Хана тоску. Он видел особый шик, чтобы отпущенное ему время мира развлекаться на полную катушку — «жечь свечу сразу с двух сторон». Опьянев от выпитого мозельского вина и пива, Макс танцевал со своей подружкой ночи напролет. До самого утра они переходили из одного дансинга в другой. Молодой летчик спешил насладиться жизнью перед возвращением на фронт. Он был счастлив и жил одним днем. Испытывал бескорыстную радость, видя благодарные лучистые глаза возлюбленной, когда сообщил Алисе, что добился перевода ее брата Гельмута, только окончившего летное училище, в свой учебный центр:

— Можешь за него больше не волноваться, — пообещал девушке Макс, — я беру парня под свое крыло и лично прослежу, чтобы его никто не обижал — ни в воздухе, ни на земле.

Так получилось, что в эту же ночь они впервые стали близки с Алисой как мужчина и женщина. Макс никогда не требовал, чтобы она говорила, что любит его. Чего стоят слова в современном ускользающем, эфемерном существовании между войной и миром. Но когда эти слова все же сорвались с ее губ во мраке гостиничного номера, он почувствовал себя совершенно счастливым. И еще ему теперь отчего-то страшно было думать о возвращении на фронт, где любая нелепая случайность могла оборвать такую прекрасную жизнь…

Впрочем, смерть напомнила о себе гораздо раньше, чем он вновь оказался в районе боевых действий. Однажды после учебного боя с курсантом у идущего на посадку самолета Хана не вышло колесо шасси. Пришлось садиться на одну «ногу». При осмотре машины выяснилось, что кто-то вставил в замок шасси сверло. Разбирающая летное происшествие комиссия во всем обвинила механиков, но Макс почувствовал в случившемся мстительную руку гестапо.

После увольнения из армии Борис стал летчиком-испытателем в КБ Лавочкина. Вначале сорокалетний главный конструктор с недоверием относился к новому пилоту, будучи наслышан о его непокладистом своенравном характере.

— С этим Анархистом надо повнимательней, а то он мне чего доброго экспериментальную машину разобьет, — говорил Семен Лавочкин своему заместителю. А сам с интересом присматривался к новичку, о летном таланте которого ходили самые невероятные слухи.

Борис чувствовал этот настороженный интерес конструктора и всеми силами старался заслужить его доверие. Наконец-то нашлось дело, где неугомонный искатель мог реализовать свою неукротимую творческую энергию. Ведь испытатель — это соавтор и единомышленник конструктора. Вместе они, словно долгожданного ребенка, учат новую машину делать первые «шаги», вместе переживают неудачи и разгадывают ребусы, которые частенько подбрасывает родителям «вставшее на крыло дитятко».

Для всего этого необходимо было, как шутили испытатели НИИ ВВС, «выучить самолет наизусть», то есть вникнуть в его устройство, понять смысл конструкторских нововведений, чтобы в полете инженерным взглядом оценивать поведение машины и отдельных ее агрегатов. В строевой авиации этого не требовалось.

Пришлось Борису засесть за учебники, чтобы на равных обсуждать с инженерами вопросы аэродинамики, гироскопии, термо- и газодинамики и т. д.

Да и в небе «циркачу» пришлось учиться обуздывать свой цыганистый нрав — летать строго по «полетному листу». Если в задании было сказано: «Вылет без уборки шасси с ограничением перегрузок и скорости», значит, приходилось аккуратненько поднимать машину и осторожно делать круг над аэродромом, словно школяр-курсант в свой первый самостоятельный полет.

Впрочем, конструкторы не собирались зарывать в землю пилотажный талант своего испытателя. Когда требовалось проверить почти доведенную до ума машину на прочность, испытать ее на максимальных режимах, Нефедов задавал ей такие перегрузки, что часто железо не выдерживало его «цыганочки с выходом».

В НИИ ВВС был заведен порядок, по которому летчики-испытатели должны были уметь грамотно летать на всех выпускаемых промышленностью самолетах. И Нефедов пробовал на пилотаж все новые истребители, разведчики, бомбардировщики. Каждый день он приходил на аэродром, как на праздник, предвкушая очередную встречу с чем-то неизведанным и увлекательным.