– У всякого достойного человека есть враги – иначе чего бы он стоил! – Ингер усмехнулся. – У меня слишком много такого, чему он завидует. Он убедится, что поводов для зависти у него немало.

Посрамить давнего соперника Ингеру хотелось больше, чем его убить. Или хотя бы прежде, чем убить.

– Но теперь, – он взглянул на Ратислава, – никаких поединков не будет. Он сам вручит нам свою сестру, лишь бы выкупить свою жизнь. Ты должен взять ее в жены, раз этого хочет княгиня. Но я хочу, чтобы в Киеве он не оставался ни дня лишнего, и так будет.

– Не пожалеть бы тебе о доброте твоей! – с досадой ответил Ратислав. – Его живым отпустить – покоя не знать. Рано или поздно снова ужалит.

– Мы сами тоже не без зубов! – Ингер похлопало побратима по плечу. – А теперь у нас есть чем этому змею хвост прищемить. Все! – он сделал движение рукой, будто отсекая дальнейшие споры. – Теперь главное вам в Киеве оказаться поскорее. Не мешкайте, други. Завтра на заре выступаете.

Он взглянул на Прекрасу: она одобрительно кивнула и растаяла.

* * *

Короткий зимний день быстро угас, мир земной затих, и только отблески звезд тускло мерцали на гладких снеговых покровах на полях и берегах рек. Стояла тишина, как будто в мире не осталось никого, кто бы не спал. Однако норны не спали – три хозяйки судьбы трудились неустанно, спрядая судьбу трех человек, от которых сейчас зависели пути земли Русской. Как ни мало схожи были между собой эти трое – Ингер, Свенгельд, Хвалимир, – как ни мало, и по справедливости, доверяли они друг другу, в одном они были едины: рассчитывая решать судьбу двоих других, каждый оставался игрушкой в руках собственной судьбы. Строя свои замыслы, ни один не знал замысла небесных прях, и каждому предстояло обмануться в своих расчетах и надеждах. Ни один из них не спал в этот час, ворочался, с нетерпением ожидая дня, когда пора будет приступить к делу. Но небесное веретено крутится бесшумно, и никто не знал, куда поведет его нить судьбы.

* * *

Гонец из Малина явился в Искоростень почти ночью и привез, кроме ожидаемых вестей, и самые неожиданные.

– Вышли русы из города… вчера, как развиднелось! – докладывал, тяжело дыша от усталости, один из сыновей Домослава, отрок лет пятнадцати.

Ввиду особого случая Домослав, старший брат Хвалимира, дал гонцу аж двух коней, но паробку тяжело далась езда по глубокому снегу два дня почти без отдыха.

– И они… княгиню взяли в таль!

– Что? – Хвалимир схватил его за плечо. – Брешешь!

– Землей-матерью… забрали ее и чад всех трех.

– Да чтоб ему на левую сторону глаза вывернуло![33] – в сердцах Хвалимир оттолкнул от себя вестника, словно тот был виноват. – Как? Почему?

– Он три куны с дыма стал брать…

– Три? Какие три, ляд его возьми! Не было такого ряда!

– Одну, мол, мне, одну жене и одну сыну. Сын у него на конь посажен летошным[34] летом.

– И так брал?

– Со всех по три. Кто чем давал: где житом, где полотном…

– А жену мою зачем взял? – Хвалимир насупился, чувствуя, как по мере осознания случившегося крепнет в нем холодная ярость.

– Гневался он… – паробок потупился, – что ты в городе его не дождался. Говорил, в обиду мне, что с женки дань беру… А еще, дядька Бажата сказывал, выдала княгиня, что ты с воеводой киевским видался…

– Выдала? – Хвалимир даже опешил.

То, что составляло его важную, строго хранимую тайну, теперь знал каждый паробок. И он ведь не делился этим с женой. Должно быть, случайно услышала его разговоры с отроками и братьями. Но мог ли он подумать, что жена выдаст! И кому – русам!

– Как выдала? Они ее били, что ли?

– Да вроде не били… Дядька сказывал, кияне сказали, чад в таль возьмем, а она в сердцах и скажи: мол, не там ты врагов ищешь, в дому своем поищи… И сказал он, коли встретится с тобой здесь, в Искоростене, то вернет их, а если нет – в Киев увезет.

Хвалимир стиснул зубы. В голову ударила жаром кровь, а в сердце разливался холод. Да, он увел из Малина, своего родного гнезда, почти всех молодых мужчин и отроков, способных сражаться, и вместе с ними у него для встречи с Ингером набралось более пяти сотен ратников. Он наказал выслать к нему в Искоростень гонца, когда Ингер выйдет из Малина, чтобы ждать в готовности. Но до последнего не был уверен, чего желать. Если бы удалось взять Ингера живым или хотя бы вынудить к переговорам, то можно было бы требовать снижения дани или вовсе ее отмены, избежав большого кровопролития. Этим Хвалимир нарушил бы свое соглашение со Свенгельдом, но не видел в том большой беды: Свенгельд сюда больше не придет, а нарушение договора воевода будет таить, как и само его заключение.

Но пленение Владимы и детей все меняло. Киевский князь – не простачок и позаботился прикрыться от возможной опасности. Пока они в его руках, он не сдастся в плен и ни на какие уступки не пойдет.

Два дня он в дороге, значит, с обозом русы отстанут от вестника еще на один день. Завтра к вечеру они будут здесь, возле Искоростеня.

Сердце гулко билось в ожидании решительной схватки. Сомнениям пришел конец. Договор со Свенгельдом будет выполнен – Ингер сам лишил Хвалимира выбора.

* * *

Эту ночь Ингер провел беспокойно. В избе древлянской веси между Малином и Искоростенем гриди лежали вповалку – на лавках, на полатях и на полу. От дыхания множества людей было душно, в воздухе висел густой запах мокрой кожи, шерсти, шкур, сохнущей обуви и прелой соломы, которой для тепла набивают поршни. Все время кто-то то храпел, то сопел, то кашлял, то бранился в полусне, мол, не толкайся. Доброн во сне пел – Ингер давно знал эту его особенность, но сейчас, в этой избе, неразборчивое мычание, перемежаемое бессвязными словами, казалось вдвойне тягостным.

Сквозь тонкий покров сна Ингеру виделось, будто Прекраса сидит возле его лежанки, держа в руках золоченую чашу. Ингера мучила жажда, он знал, что ему нужно встать и взять у нее эту чашу; сознание проваливалось в сон, и он видел, как встает, берет чашу у нее из рук и пьет; вздрогнув, он просыпался и обнаруживал, что все еще лежит, а жажда все еще его мучит, и опять ему казалось, что он встает, и опять это был только сон…

Но вот наконец Прекрасе надоело его ждать. Сквозь опущенные веки Ингер ясно видел, как она наклонилась, поцеловала его, потом выпрямилась, повернулась и ушла. Вода струилась с концов ее длинных волос, почти достающих до пола, и мокрый след оставался позади нее на деревянном полу. Ингер мучительно тянулся за ней, но не мог двинуться, скованный чарами сна.

Когда же наконец проснулись гриди, зашевелились, кто-то стал заново растапливать печь, застучал топором, Ингер проснулся окончательно, уже по-настоящему. Но так и не смог вспомнить: выпил ли он из той чаши хоть один глоток?