Самым ранним образцом нового стиля стало владение Черчилль-Гарденс в Пимлико, детище юных выпускников Архитектурной ассоциации Филиппа Пауэлла и Идальго Мойи, победивших на конкурсе еще в 1946 году. Они предложили построить тридцать два дома от 9 до 11 этажей в каждом, уничтожив в Пимлико больше домов, чем погибло во время «Блица». Сегодня это владение является памятником эпохи; его ветреные просторы несколько смягчил позднейший ландшафтный дизайн. На этой территории даже осмелились появиться несколько частных домов и садов.

В 1952 году лондонский Сити нарушил вековые привычки и построил дом из своих собственных муниципальных квартир, хотя и вне границы собственно Сити – на Голден-лейн, к северу от Барбикана. Конкурс на проектирование выиграли три преподавателя Кингстонской школы искусств – Питер Чемберлин, Джеффри Пауэлл и Кристоф Бон; 16-этажная коробка стала самым высоким на тот момент жилым домом Британии. Установленный предел высоты 100 футов (ок. 30,5 м) был нарушен, но это, похоже, никого не волновало.

Совет графства Лондон не уступал. В 1958 году он выдвинулся «из города» в землевладение Олтон на краю Ричмонд-парка в Роугемптоне. Розмари Шернстедт распланировала застройку из одиннадцатиэтажных коробок на склоне над парком, сознательно взяв за образец «марсельскую жилую единицу» Ле Корбюзье. Этот проект был отчасти смягчен добавлением четырехэтажных домов с двухуровневыми квартирами: они были как бы извинением за ущерб, без стеснения наносимый сельской атмосфере парка домами-коробками. Влияние Роугемптона на государственное жилищное строительство по всей стране было огромным.

Лондонские градостроители никогда не стремились повысить плотность населения за счет высотных домов. В застройке многоквартирными домами башенного типа на одном акре (ок. 4000 кв. м) редко жило больше людей, чем на одном акре прежней террасной застройки; в самом деле, сегодня жилой район Лондона с самой высокой плотностью населения – викторианский Южный Кенсингтон. Стандартной плотностью для пригорода было 100 человек на акр, как в Олтоне. Даже в застроенных башнями землевладениях Лафборо в Брикстоне, Брэндон в Саутуорке и Пипс в Луишеме плотность населения лишь немногим превышала 200 человек на акр. В Гонконге британские колониальные чиновники той эпохи втискивали китайских рабочих по 2000 человек на акр.

Зато эти здания непременно представляли собой политическое заявление – насаждение нового стиля городской жизни в противовес тому, что всегда пользовался спросом на традиционном лондонском рынке жилья. В рекламе некоторых высотных домов пользовались «наземными» метафорами: их называли «улицами в небе» или «вертикальными улицами». Невозможность разбить садики на заднем дворе компенсировалась «общественными зонами отдыха». Арендаторы ни в каком смысле не владели своими квартирами – даже на кооперативной основе. Их ремонт зависел от «совета». Сообщество жильцов здесь не зародилось самостоятельно, обусловленное самим характером улицы, а было принудительно учреждено сверху.

Как бы окрыленный новой идеологией, лондонский Сити в 1957 году постановил продолжать застройку своего муниципального жилья, начало которой было положено на Голден-лейн. Теперь предстояло застроить все 40 акров (ок. 0,2 кв. км) округа Криплгейт, разрушенного при бомбежках, в едином грандиозном стиле. Старт проекту был дан в 1965 году; Барбикан должен был «перепрыгнуть» через улицу Лондон-уолл, которой присвоили обозначение «шоссе 11» и вдоль которой предстояло построить шесть безвкусных офисных башен. От рассказа Марриотта о коррупции, некомпетентности и скорости принятия решений (в схеме участвовал среди прочих бывший лорд-мэр) волосы дыбом встают. Новую застройку опять-таки проектировали Чемберлин, Пауэлл и Бон; они взяли за основу принципы Ле Корбюзье, стремясь обеспечить ошеломляющее визуальное единство. Окружающие улицы были принесены в жертву транспорту; вдоль них выстроились трехэтажные парковки, поддерживавшие стилобат, который, словно «улица, висящая в воздухе», служил опорой тринадцати домам-коробкам и трем 44-этажным – самым высоким в Европе – жилым башням.

Бруталистский архитектурный язык Барбикана стал первым заметным примером того, что Аберкромби и его приверженцы уготовили всему Лондону. Барбикан задумывался как первый элемент эстакады Сити, которая шла бы от собора Святого Павла на северо-восток, к Ливерпуль-стрит, и далее вокруг Сити к Тауэру. Но этот градостроительный проект потерпел фиаско. Непохоже было, что публика готова ходить по бетонным эстакадам на высоте трех этажей (впрочем, публику никто и не спрашивал). Все, что смог сделать Сити, – это вымостить края окружающих улиц булыжниками, чтобы пешеходы не могли ходить непосредственно по земле. В результате лондонцы просто перестали заходить в эту часть города, кроме, разумеется, тех, кто там жил. Даже Эшеру в момент постройки все это «великолепие, достойное Пиранези», напоминало «мрак Стикса», «где простор превращается просто в пустоту, если его не заполняют толпы народа, а хлынут ли они сюда когда-нибудь – сомнительно».

И полвека спустя места под пабы, магазины и общественные центры, предусмотренные в стилобате, остаются незанятыми; в сады уличную публику не допускают, и они пустуют, ибо жильцов здесь мало. Прочно запертый Барбикан восхищает бруталистов всего мира, но это, судя по всему, самые пустынные тридцать акров (ок. 0,1 кв. км), какие только можно найти в сердце европейского города. Каким будет дальнейшая судьба владения – вопрос. Никогда в истории новейшего урбанизма выделение такой громадной территории не сопровождалось такими упущенными возможностями ради исключительной выгоды столь немногих. Музей Лондона на краю Барбикана имел такой суровый и недоступный внешний вид, что его попечители взмолились, чтобы Сити разрешил музею переехать в другое место, и эта просьба впоследствии была удовлетворена: музею было дозволено переехать в не столь брутальные окрестности бывшего мясного рынка «Смитфилд».

Вопреки всем недостаткам государственного жилищного строительства 1950-х годов к концу десятилетия муниципальные советы построили столько же домов, сколько было уничтожено в «Блице». Это само по себе было настоящим достижением. Хуже было с дорогами. Одна из причин состояла в том, что у Совета графства Лондон и близко не было такого количества денег, чтобы приобрести землю под дорожное строительство, будь то расширение или перестройка. Это, в свою очередь, привело к окончательному завершению эпопеи с планом Аберкромби; на этот раз имела место не конфронтация общественных институтов и капиталистов-застройщиков, а сговор одних с другими.

Совет графства Лондон хотел облегчить движение транспорта в Лондоне. Застройщики предложили способ – и назвали свою цену. Они выразили готовность тайно скупать участки земли, преимущественно на перекрестках дорог, и передавать их в пользование Совету в обмен на отмену ограничений по высоте и плотности застройки на прилегающей территории. Если континентальные города формулировали и соблюдали правила относительно максимальной плотности застройки и сохранения архитектурного облика, Лондон выставил все это на продажу. Как и при Елизавете и Стюартах, власти были неявно заинтересованы в подрыве собственных правил. Осознание того, что разрешения на планирование могут быть предметом переговоров, стало началом новой главы в истории бума недвижимости и безвозвратно коррумпировало лондонское градостроительство.