– Доктор в больнице подсунул мне под нос бутылку, когда я лежал на больничном столе. “Что же это такое, доктор?” – говорю. – “Так, ерунда”, – говорит он…

– Потыраны, вот так история. Уж лучше, как сказал Бриан Старший, помереть в постели, чем лечь на стол в больнице и больше не подняться, порезанному, как фри-биф[179] у мясника из Сайвиной Обители…

– “Тут вот, вверху, у меня беда, – говорю. – Внутри, под ложечкой”. “Да нет, не вверху, честное слово, – говорит он, – а внизу. Внизу, в ногах. Сними башмаки и носки”. “Да на кой оно нужно, доктор, – говорю. – Вот тут у меня беда, под ложечкой”. А он на мою подложечку даже никакого внимания не обратил”. “Сними башмаки и носки”, – говорит он. “Да вовсе этого не нужно, доктор, – говорю я. – Там, внизу, у меня все хорошо”.

“Если не снимешь свои башмаки и носки, да поживее, – говорит он, – я отправлю тебя туда, где их с тебя снимут… Тяжело тебе было не заразиться, – сказал он. – Ты хоть мыл ноги свои с тех пор, как родился?” “А то как же, доктор, на побережье, – говорю. – Летом прошлого года…”

– У меня запор был. Совсем ничего не выходило. Об этом обычно говорят неохотно. “Не охота мне вам об этом рассказывать, доктор, – говорю я. – Не очень это прилично”.

– И так бывает, как говорится. Проснулся я, сел на постели. Рядом со мной, как и все это время, был О’Манинь, человек из Мэнло. “Я думал, они не станут тебя резать еще дня два”, – сказал я … “Давай, просыпайся, хватит лежать, как мешок с песком”. “Оставь его, – сказала мне нёрса. – Когда тебя забрали в просолочную, его кишки затосковали по дому, и так его вдруг скрутило в узел, что пришлось просолить и его тоже, но ему не давали столько сахару под ножом, сколько тебе, поэтому он до сих пор и не проснулся”[180]. Нёрсы, они бывают очень неделикатными, как говорится.

– “Приличия! – говорит он. – Да что ж такое! – говорит он. – Приличия мне тут разводит! Ты что, человека убил, или что?” “С нами крестная сила, доктор, – говорю. – Не убивал я”. “Тогда что с тобой такое, – говорит он. – Выкладывай”. “Ну, не очень это прилично, такое рассказывать, доктор. Запор у меня”…

– Запор, как говорится. А у меня вот аппетиту не было четыре или пять дней. “Горячего хлеба”, – говорю я нёрсе. “Да иди ты к дьяволу, – говорит она. – Что ж ты думаешь, мне делать нечего, только доставать тебе горячий хлеб!” И вот таких нёрс там хватает, как говорится. На следующий день попросил я горячего хлеба у доктора. “Этому приличному человеку отныне давать горячий хлеб”, – сказал он нёрсе. Клянусь душой, так и сказал. И ни черта она ему не смогла возразить…

– …“Я вывихнул лодыжку”, – сказал я…

– “Запор у меня. Запор, – говорю я. – С вашего позволения, доктор, – говорю. – Совсем ничего не выходит”. “О, только и всего, – говорит он. – Это я тебе вылечу. Намешаю тебе хорошую бутылку”. Смешал он что-то белое и что-то красное. “Это тебя проймет”, – говорит…

– “Очень жалко бедных бельгийцев, – говорю я Патс Шониню. – Так ты думаешь, это Война двух иноземцев?.. ”

– Проснись, родной! Война-то эта кончилась больше тридцати лет назад…

– А он так сказал, как говорится: “Ты бы лучше попросил ее достать для меня обычного, холодного хлеба”, – сказал О’Манинь из Мэнло. “Что так? – сказал доктор. – Что, здешний хлеб кому-то недостаточно холодный?” “Так мне-то дают горячий”, – сказал человек из Мэнло. “О, вот теперь я тебя вспомнил, – говорит доктор. – Когда ты сюда поступил, ты всё рожу кривил и требовал горячего хлеба. Здешний был для тебя слишком холодный”. Тот аж зубами заскрежетал от ярости. Бывают подобные, как говорится. “Ни кусочка горячего хлеба больше в рот не возьму, – сказал человек из Мэнло. – Тут я плачу, значит, должен получать то, что мне подходит”. Так и сказал, клянусь душой. Очень был с ними непреклонен. “Да ведь когда ты сюда поступил, ты считал, что тебе холодный хлеб не подходит, – сказал доктор. – Сдается, это тебе надо здесь доктором быть!” “Много от чего может отказаться желудок, стоит его потревожить”, – сказал человек из Мэнло…

– …“Так и есть. Я вот вывихнул лодыжку”, – говорю.

– “Это тебя основательно проймет”, – говорит он. “Честь вам и хвала, доктор”, – говорю я. “Это замечательная бутылка, – говорит он. – Компоненты в ней очень дорогие. Можешь ли ты себе представить, во сколько мне обошлось содержимое этой бутылки в Ярком городе?” “Я думаю, кучу пенсов, доктор”, – говорю я. “Два фунта пять шиллингов”, – отвечает он…

– Клянусь душой, так оно и бывает, как говорится. С того самого дня я не выносил холодного хлеба, а О’Маниня из Мэнло прямо перекашивало, когда ему предлагали хоть самую малость горячего. Пусть я и заработал каждый свой пенни на починке труб, после я даже трубку в рот взять не мог, а прежде-то по ней с ума сходил. И можете себе представить, О’Манинь из Мэнло теперь дымит, как паровоз, – и это человек, который ни разу не держал трубки во рту до того, как попал в больницу!..

– “Все теперь стоит, будто золотое, с тех пор как началась эта дурацкая война, – сказал он. – И хорошо еще, если есть”. “Ох, доктор, – говорю я. – Людям совсем худо. Если так будет продолжаться, нам не выжить иначе как милостью Божьей”…

– Клянусь душой, совсем людям худо, как говорится. “Кишки у меня совсем запутались”, – сказал мне человек из Мэнло, когда мы прогуливались с ним туда-сюда через несколько дней после того, как нас отпустили домой. “Мне кажется, что теперь мои кишки похожи на штаны, которые мне слишком узки, или еще какая-то такая чертовщина. Не успеваю две горсти съесть, как чувствую, что наелся до отвала. Ты только глянь на меня: в животе моем бедном все колется, будто это кусок колючей проволоки”. А был он здоровый бык, на полторы головы выше меня, а то и больше. “Вот оно, как говорится, что, – говорю. – Только мои-то кишки тоже не в лучшей форме. Вся еда в больнице не может их наполнить. Поглощают всё, как будто на несколько размеров больше меня, а стоит мне слегка шевельнуться, они, словно вымя коровье, мотаются из стороны в сторону”…

– …Старший Мясник часто говорил мне, что уважает меня в память о том, что его отец уважал моего отца…

– “Тебе эта бутылка обойдется в семь шиллингов шесть пенсов, но это самое лучшее”. “Честь вам и хвала, доктор, – говорю я. – Кабы не вы, я бы даже не знал, что и делать. Клянусь, нипочем не знал бы. А вы славный помощник человеку в беде. Не мешкаете, не ленитесь…”