Что-то не так. Есть какое-то несоответствие между простреленной грудью Деева, его рукой и этим кругленьким пузырьком. Я закрываю глаза, я сжимаю пузырек в пальцах, как сжимал его Деев, – и понимаю, какое.

Этот хрусталь – он теплый. И рука капитана, его сжимавшая, – тоже теплая. А пять смертельных ранений должны были сделать человека холодным.

Я опускаюсь перед Деевым на колени и кладу пальцы ему на шею.

Пульс есть. Сердце бьется.

От моста мимо старых фанз, мимо пристани, мимо церкви и кладбища на почтительном расстоянии за нами следуют городские зеваки. Их становится все больше и больше, и на площади они, перешептываясь, обступают наш обоз беспокойным роем слетевшихся на запах крови слепней.

Под их пристальными взглядами рядовой Овчаренко и скорбный Ерошкин перекладывают неподвижного, бледного, изрешеченного пулями, две недели пролежавшего под землей, но каким-то чудом живого Деева с телеги на носилки и несут в лазарет; русские вслед им крестятся. Еще четверо бойцов лежат в нашей телеге укрытые с головой. Им повезло меньше, чем Дееву: они мертвые. Тарасевич, Горелик и майор Бойко заносят их в здание Русско-Азиатского банка. Там, в подвале-хранилище, сейчас самое прохладное место во всех Лисьих Бродах. Там уже лежат трое обугленных, сожженных мною «товарищей» в ожидании похорон. Их похоронят всех вместе, вечером.

Я снимаю с обоза сундук, под завязку набитый золотом, и волоку его туда же, в банк. Замполит семенит за мной следом, как голодная собачонка.

– Товарищ капитан, у вас там что-то тяжелое? Давайте я вам, так сказать, помогу?

– Отставить. Сам справлюсь.

Он заходит в здание следом за мной и застывает за спиной, когда я ставлю сундук рядом с сейфом.

– Покиньте помещение, Родин.

– Так точно, – с побитым видом он трусит к выходу.

Они тут все в этих Лисьих Бродах почему-то похожи на псов. Одни как будто бойцовые, Овчаренко – пастушья собака, а замполит – из тех, что копаются в выгребных ямах, вынюхивая сладкую падаль.

Я забираю деевский фотоаппарат «Минокс», запираю золото в сейфе и выхожу – Родин околачивается у входа. Бросается ко мне в надежде все-таки лизнуть руку и заработать подачку.

– Вот вы, товарищ капитан, мне не доверяете, а я, пока вас не было, добился-таки от этого лентяя Артемова, чтобы он рацию починил. Он обнаружил, что связь была нарочно испорчена!..

Я застываю. Чтобы лицо невозможно было прочесть, важно следить за губами и носогубными складками, но контролировать также глаза, переносицу, лоб и брови.

– …Вы были правы: тут действует целая шпионская, так сказать, сеть. Так что я сразу со штабом дивизии вышел на, так сказать, связь. С самим подполковником Алещенком имел разговор, – он вглядывается мне в лицо в ожидании хоть какой-то реакции, но оно остается непроницаемым. – С вашим, товарищ Шутов, начальником…

– Что сказал подполковник? – мой голос звучит тревожно, но это сейчас нормально. Каждый может слегка занервничать, когда за его спиной говорили с его начальником.

– Он сказал, чтобы вы незамедлительно с ним вышли на связь, как только вернетесь. Мне показалось, товарищ капитан, он был немножко, так сказать, недоволен.

В припухших глазах замполита мелькает злорадство и тут же сменяется почти детским восторгом:

– А лично меня товарищ подполковник уполномочил, пока вас нет, подготовить особо, так сказать, подозрительных местных граждан для проведения допросов. Чтобы к прибытию отряда СМЕРШ они уже, так сказать…

– К прибытию отряда СМЕРШ? – вот теперь мой голос звучит абсолютно спокойно.

– Так точно, товарищ капитан, товарищи ваши уже едут к вам в помощь. Так вот, я уже, так сказать, и аресты провел. Арестовал гражданку Елизавету Суньливну Бо за пособничество шпиону и диверсанту Олегу Дееву, а также гражданку Сыч Марфу.

– Значит, два бабы тебе показались особо подозрительными?

– Елизавета Сыч, пособница и любовница Деева, притворяется шлюхой, а на самом деле шпионский связник. Когда я, так сказать, установил за ней слежку, она показала профессиональные навыки в уходе от наблюдения. А что до гражданки Сыч – она меня спровоцировала вызывающим поведением. Но там у них, староверов, в кого ни плюнь, все предатели. Охотника Ермила Сыча вы уже сами, так сказать, арестуете, это понятно…

Я слегка киваю в такт словам замполита, это его подбадривает.

– Также я лично фотолабораторию подготовил – тут два шага буквально, на том конце площади, – замполит указывает на ветхий особнячок с покосившейся вывеской «Братья Гольдштейнъ. Фотоателье». – Для проявочки и печати, так сказать, пленочки, которую вражеский агент Деев в сейфе хранил.

– Я не просил.

– Вы не просили, а я, так сказать, предвосхитил. Приедет комиссия – глядь, а пленочка-то уже вся проявлена, отпечатана. Я все по списочку: реактивы, бумага, фотоувеличитель, так далее… Позволите пленочку? – он протягивает руку ладонью-горсточкой вверх, как будто просит у меня милостыню. – Я быстренько ее проявлю, отпечатаю…

– Отставить. Это секретные материалы.

– Но я думал, мы вместе с вами…

– Я, товарищ Родин, в помощниках не нуждаюсь.

Замполит разочарованно разжимает горсточку, так и не получив подаяние:

– Вот вы, товарищ капитан, мне почему-то не доверяете… А я бы вам посоветовал приглядеться к рядовому, так сказать, Овчаренко, – он указывает на Пашку, который выходит из лазарета. – Он к вам в помощники набивается, а сам, между прочим, из белоказаков.

Я подхожу к замполиту вплотную и говорю очень тихо, глядя мимо него, на Пашку:

– Рядовой Овчаренко мне жизнь спас. Забудь про него, замполит. И про баб забудь.

Родин наклоняет голову набок – как собака, мучительно пытающаяся постигнуть смысл человеческой речи.

– Я немножко вас, товарищ капитан, недопонял. По моему опыту сотрудничества с контрразведкой и ранее Особым отделом…

– Тебе со мной твой опыт, замполит, не поможет.

Я протягиваю руку – не жалкой горсточкой, а открытой ладонью:

– Ключи давай.

Тот изумленно таращится на мою руку, как будто ждал, что там будет кусочек мяса, а там совсем голо.